Зеркало для птицы

[Neenious]

Я вывезу любые расстояния,
Я вывезу любые расставания,
Но если мы однажды всё же встретимся –
Не узнавай меня.

Операция Пластилин


What can we do with our lives,
When it all begins?

Blind Guardian

Привыкнуть к новой точке зрения и равновесия всё ещё было тяжело – а ещё холодно. Он подозревал что это потому, что сердце тоже не привыкло и ещё бьётся слишком быстро. Hу, или одежда не подходила к сезону. Впрочем, времени на то, чтобы прийти в себя, толком не было. Надо было добыть еды и найти место для ночлега, но где? Это с высоты полёта всё это земное мельтешение кажется легче лёгкого, а сейчас он по-настоящему жалел, что мало слушал более старших и опытных, а только во все глаза глядел на человеческий мир и думал, что понимает его.
Он огляделся: по кривоватой тропке, протоптанной через серый газон с остатками травы в сторону нового торгового центра, торопливо сновали две вороны и что-то клевали в грязи. У пустой кормушки ссорилась стайка воробьёв. Птичьи голоса мешались с шумом улицы и голосами людей.
Погода не предвещала ничего хорошего. Деревья уже сбросили листву, и теперь чёрные голые ветки как лапы тянулись к мокрому небу, затянутому облаками, похожими на вату не теплотрассе, где он ночевал позавчера. Он несмело ступил на тропу (грязь непривычно хлюпнула под ногами) и пошёл в сторону светящегося вдалеке торгового центра. Денег у него, конечно же, не было и он не очень представлял, где их взять – но не стоять же бесконечно посреди улицы?
У входа в магазин на скамейках, нахохлившись как вороны, готовые передраться за крошку хлеба, сидела группа людей. Они даже одеты были как вороны, во что-то серое и чёрное и одинаковое. Он не смог определить их возраст и исходившую опасность, поэтому решил просто молча и незаметно пройти мимо, тем более что вокруг было полно народу. Насколько позволял судить опыт, даже люди редко нападают на своих совсем без повода (хотя бывает). Он почти подошёл ко входу, когда вдруг увидел на земле раскинувшую крылья мёртвую синицу.
Сердце подскочило куда-то к горлу и забилось там совсем по-птичьи. Всё было очевидно: зеркальный фасад здания и отражающиеся в нём облака невидимы для синицы, и она даже не сбавила скорость. Он сам мог бы быть на её месте. Он выдохнул колючий осенний воздух и, плохо понимая, где находится, опустился на колени прямо на мокрый асфальт. Знал ли он её? Мог ли что-то сделать, чтобы этого не случилось?
Одинаковые заметили его присутствие и принялись было упражняться в остроумии, но вдруг резко затихли. Он поднял голову.
Где-то в метре от него, прислонившись к зеркальной витрине, стояла девушка с пепельными волосами, перетянутыми плетёной тесёмкой, в чёрной косухе и с гитарой в побитом жизнью чехле. Прищурившись, она смотрела то на него, то на группу в серо-чёрном, и почему-то под этим взглядом никто не решался заговорить.
Он поднялся, слегка, шатаясь, сделал шаг в сторону дверей и сам чуть было не впечатался в зеркальную стену. Отшатнувшись от собственного отражения, он оказался совсем рядом с девушкой. Её лицо было совсем близко: глаза – один голубой, другой зелёный, тёмные ресницы, бледные щёки с едва различимыми веснушками, обветренные губы. Он понял, что никогда в жизни не видел человека так близко и не был уверен, что знает, что делать.
- Тебе нужна помощь? - девушка кивнула на мёртвую синицу. Он замотал головой и почти бегом бросился в стеклянные двери. Стоя посреди людского круговорота в лучах электрического света и искусственно синтезированного цветочного запаха он вдруг понял, что ни еды, ни способа добыть её у него нет, а от единственного человека, предложившего помощь, он только что со всех ног удрал. На улице, конечно, уже не было ни девушки, ни компании в чёрном. Побродив некоторое время вокруг пугающего зеркального здания (вдруг удастся остановить кого-то из своих от столкновения?), он уныло побрёл к знакомой теплотрассе – мимо пустой воробьиной кормушки.
- Давно тут? – раздался за спиной громкий и низкий женский голос. Он резко обернулся и почувствовал, что перья… то есть, волосы на затылке по привычке встали дыбом.
Женщина в красном берете, чёрном пальто и тяжёлых ботинках придирчиво рассматривала его. Кудрявые волосы, красный свитер, круглая, плавная фигура – она была похожа на снегиря, но, без сомнения, была человеком.
- Давно тут, спрашиваю? – она запустила руку в карман и подкинула в кормушку горсть семечек. Проследила за его голодным взглядом и усмехнулась:
– Имей в виду, если сам не будешь есть, ты тут долго не протянешь. Первый раз?
Он нерешительно кивнул.
- Ночевать есть, где?
Он покачал головой, по-птичьи склонив подбородок к плечу. Женщина тяжело вздохнула и махнула рукой:
- Пошли. Сегодня ночуешь у меня, там разберёмся. Да не стой ты как истукан: я вашего брата не первый раз вижу, но с мимикрией у тебя беда.
Женщина, похожая на снегиря, двинулась по тропке в тёмную глубину дворов, расцвеченную квадратными окнами, прочь от пугающего зеркального магазина. Он оглянулся на воробьёв - те занялись семечками и не обращали на него никакого внимания, - и нерешительно двинулся вслед.

***
- Как тебя зовут? – спросила Люба, когда они, наконец, вошли в квартиру. Впрочем, вместо ответа подросток словно загипнотизированный уставился на своё отражение в зеркале. Взъерошенный, остроносый похожий не то на галку, не то на молодого ворона, он смотрел сквозь стекло и как будто боялся моргнуть или двинуться. Всё-таки зеркала для птиц – страшная вещь.

Что с ним делать, она не знала. Звонить Лии Люба не любила, да и бесполезно: если бы на птичьи души распространялись законы Дома Одного Окна, то и эта была бы уже там. Звонить родителям Макса, наверное, тоже: орнитологи не занимались перемещениями душ между мирами и метафизическими преобразованиями тел. Да и в физиологическом смысле перед зеркалом в Любиной прихожей стоял человек – и в этом виде и облике ему предстояло учиться жить. А с этим и у орнитологов бывают большие проблемы.

- Меня зовут Люба, - сообщила переводчица на всякий случай. – И это мой дом. Было бы неплохо, если бы ты снял обувь (это то, что у тебя на ногах), помыл руки и что-нибудь съел. А потом будем решать, что с тобой делать. Так как, говоришь, тебя зовут?

- Не знаю, - хрипло ответил парень, отрываясь, наконец, от созерцания собственной физиономии в зеркале.
Впрочем, вид у гостя был такой, как будто он сейчас упадёт в голодный обморок, поэтому Люба, спохватившись, аккуратно положила руки на его острые плечи и проводила в кухню. Может, стоит позвать Макса – лето было неурожайное, осень выдалась мерзкая, и кто-то явно пребывал в истощении ещё до превращения, как бы его лечить не пришлось.
За окном зажигались новые и новые созвездия окон. Взъерошенный подросток, по-птичьи подобрав под себя ноги, сидел на стуле и разбирал на крошки нарезной батон. Люба сидела на подоконнике, с какой-то весёлой горечью наблюдала за ним и думала, что всё в жизни повторяется – но исключительно тогда, когда это тебе уже не надо.


***

Следующие несколько дней он провалялся у Любы на диване в полузабытьи, плохо понимая, на каком он свете. Иногда в темноте над ним появлялось лицо Любы или ещё какого-то человека, с зелёными мрачными глазами. Потом лица пропадали, и он снова погружался в темноту, в которой было только гулкое, изматывающее сердцебиение, сквозь которое кто-то иногда говорил с ним на родном языке.
Темнота отступила резко – он увидел над собой неровный потолок и абажур с выключенной лампочкой, по которым ползли длинные дорожки света от окна. На стене тикали часы, похожие на скворечник. За окном качалась на ветру кормушка из пакета из-под молока, и из неё на него с интересом смотрела синица. Он попытался расправить крылья, но вместо этого ощутил непривычные, затёкшие руки и иглу в сгибе локтя.
- Не надо так резко, - он услышал голос Любы. – Капельница закончится и встанешь.
- Мне надо бежать, - хрипло выдавил он из себя. – Я должен…
- Чтобы бежать, ты должен быть живым, для начала. - меланхолично ответил ещё один голос, на этот раз мужской. – Поэтому сделай милость, не мешай мне это обеспечивать. Люба, что ты собираешься делать с ним дальше? Он не выживет на улице.
- Думаю позвонить МарьИвановне и пристроить его в школу. Там, по крайней мере, кормят. И куча детей, которых можно организовать на полезное дело по кормлению птиц.
- Ты думаешь, МарьИванна справится с таким?
- Ну, с нами же справилась, - беспечно отозвалась Люба.
- Да он, поди, по программе ничего не знает!
- Можно подумать, ты хоть что-то знал! А учился с первого класса, между прочим.
- Ну и как ты ей это объяснишь?
- Как и в прошлый раз.
Он хотел спросить, что было в прошлый раз, но глаза слипались, и непривычный человеческий язык не слушался. Когда он пришёл в себя в следующий раз, за окном было темно. Жёлтая лампочка под потолком была ровно над ним и слепила, но, если отвести глаза, перед ними продолжали расплываться сине-зелёные круги. Капельницы в руке больше не было, хотя какой-то острый медицинский запах всё ещё витал в комнате. Он попытался сесть.
- Живой? - Люба, сидевшая за столом у окна и проверявшая студенческие работы, повернулась к нему. Он кивнул.
– Отлично. С сегодняшнего дня тебя зовут Владислав Кротиков, ты мой троюродный племянник из деревни Кырныш, тебе 16 лет, и ты учишься в 11 классе. Учиться хорошо не обязательно.
- Но мне нужно заботиться о других, - он вскинул острый подбородок. Люба понимающе кивнула:
- Конечно, поэтому по легенде ты юный натуралист. Будешь рассказывать младшим классам о том, как важно кормить птиц и какие кормушки делать нельзя. Один в поле не воин. Зима будет так себе.
- Разве они станут меня слушать? – он, кажется, искренне удивился. Люба отложила ручку и долго смотрела ему в глаза – чёрные, блестящие не то от болезни, не то просто от птичьей природы.
- Нет. Не станут. Но ты научишься говорить с ними, ведь иначе зачем здесь именно ты? Добро пожаловать в мир людей.
Он вдруг понял, как ему одиноко и страшно. Внутренняя птица в сердце сжалась в чёрный комок. Человеческий мир был тяжеловесным и неуютным, и, видимо, чтобы добить его окончательно, из деревянного скворечника на стене выскочила механическая кукушка.
***
Когда ты появляешься в выпускном классе посреди учебного года, это странно само по себе. Когда тебя зовут Слава Кротиков, это ещё и смешно. Но когда ты чужой не только в 11 Б классе, но и вообще в мире вокруг, школа оказывается ещё ничего. С ним никто не разговаривал, а он и не стремился. На большинстве уроков он просто сидел, как призрак, на задней парте и пытался слушать учителей, но всякие физические формулы и перипетии истории ХХ века быстро превращались для него в белый шум. Учителя смотрели на него с какой-то суеверной жалостью: Люба клятвенно пообещала, что сдавать экзамены и портить школе статистику он не будет, но, кажется, поверили ей не все.
Зато с младшеклассниками дело, как ни странно, дело пошло почти сразу – может, им льстило присутствие старшеклассника, который сам их стесняется, может, подкупала его искренность, а может, умение свистеть птичьими голосами и рассказать любой факт про любую птицу.
Когда выпал первый снег, дети уже развесили кормушки во всём районе, и по вечерам он ходил проверять, всё ли с ними нормально. В тот ноябрьский вечер снегопад был особенно сильный – мягкие, пушистые хлопья летели сплошной стеной и глушили звуки. Улицы были пустынны: синоптики предупреждали, что на дорогах возможны заторы. Худшее время для птиц. Самое важное время для него.
…Она качалась на качелях на пустой детской площадке во дворе облезлой пятиэтажки, и снег таял, касаясь её волос. Снег уже занёс её следы, и казалось, что она сама словно птица прилетела на качели по воздуху. Глаза девушки были закрыты, губы шевелились согласно музыке в наушниках, которую слышала только она. Снег рисовал косые линеечки в воздухе, как в тетрадке, где первоклассник неровным почерком напишет новое предложение.
Несколько минут он просто смотрел на неё и не мог отвести глаз или уйти. Нельзя, нельзя было вот так стоять и смотреть, а тем более разговаривать с ней. Хотя с чего он взял, что она вообще станет с ним разговаривать? Узнает его? Люди не разговаривают с незнакомцами. Это опасно. А он даже не человек.
Шли минуты. Он по-прежнему стоял среди деревьев с пакетом крупы в руках, и зёрна сыпались из пакета в снег мимо кормушки.
Качели неожиданно громко скрипнули. Она открыла глаза. Прищурилась.
- Привет.
- Ты меня помнишь?
- Знаешь, я всё думала о той синице. Вот даже кормушку повесила. Меня зовут Ада. А ты?..
- Слава Кротиков, - выговорил он с трудом, потому что внутри всё переворачивалось и хотело вместо этого придуманного дурацкого имени спеть ей песню, которая была бы его именем, если бы только у птиц были имена. – Это… очень дурацкое имя.
- Я встречала и похуже, - Ада рассмеялась.
- Отличная кормушка, - он улыбнулся в ответ и почувствовал, как внутри расправляются крылья его души.
***
Тёмная кухня освещалась только разноцветной гирляндой огоньков по периметру. Густой снег за окном казался благостно-бутафорским: того и гляди у неделю не вывезенной помойки появятся какие-нибудь влюблённые или трогательная семейная сцена из рождественского кино.
Ну и чёрт с ними, лишь бы не по её душу. Люба сидела на окне, слушала панк-рок и пила глинтвейн. Если бы не идиотское расписание сессии, она уже уехала бы кататься на горных лыжах в Полазну, но завтра её первокурснички как раз сдают латынь. Чтобы отомстить учебной части, которая это расписание придумала, Люба пообещала зачёт тем, кто полностью споёт Sancta Nox под какой-нибудь аккомпанемент, да погромче (аудитория латыни находилась как раз за стенкой). Поэтому теперь даже те, кто в жизни не извлёк и ноты из музыкального инструмента, тренировались стучать в ложки или долбить пять заветных аккордов на кунгурской фанерной гитаре, а сама Люба слушала панк, справедливо полагая, что ничего значительно хуже студенты ей не продемонстрируют (она любила progressive rock).
Новоиспечённый Слава Кротиков (парень воспринимал это имя как единое и неделимое, что добавляло комичности) шлялся где-то там под снегом, проверяя свои кормушки. Он, кажется, немного адаптировался – хотя по-прежнему жил человеческую жизнь как будто стоя на неприятном, но необходимом посту, но этот как раз было хорошо. В отличие от всех остальных птичьих людей, которых Люба встречала, этот экземпляр был на удивление лишён драматизма и тяги к приключениям, а, следовательно, и друзей. Зато поразительно любил читать и, кажется, не только прочитал всё фэнтези, которое было дома у Любы, но и таскал что-то из школьной библиотеки. Что ж, тем больше шансов, что он спокойно доживёт свой человеческий срок (если, конечно, не получит ещё один сердечный приступ за это время) и, когда придёт время возвращаться, ничего не потеряет. Да и его тоже никто не будет ждать всё лето, сидя на подоконнике всё лето и вглядываясь в небо.
В этот момент под фонарём у помойки в лучших традициях новогодних фильмов появились два тёмных силуэта: нескладный, худой птичий подросток и девушка в косухе, на голову ниже его. Они шли широкими шагами и о чём-то взахлёб говорили, размахивая руками, то и дело неловко задевая друг друга, хотя расстояние между ними было больше метра.
Люба отхлебнула глинтвейна. «Неужели я только что сглазила тебя, Слава Кротиков?» - подумала она, против воли улыбаясь.
В замке скрипнул ключ, и на пороге появился заснеженный, но сияющий птичий подросток. Люба с удивлением отметила, что он даже преобразился – птичьи черты никуда не делись, но как будто бы внутри его расправилась какая-то пружина, и он наконец научился дышать. Он откинул с лица слегка отросшие волосы, чёрные, как вороньи перья, и Люба заметила, что на шарфе у него вышита какая-то квенийская буква – не то нумен, не то мальта, ей было плохо видно в темноте.
- Проходи, Слава Кротиков, - предложила она. – Ужин на плите. Глинтвейн не предлагаю, но и не запрещаю, потому что понятия не имею, сколько тебе лет на самом деле.
- Зови меня Морилиндо, - храбро заявил подросток, расшнуровывая гриндерсы, которые ему одолжила Люба. Переводчица смерила его многозначительным взглядом.
- Вообще не палимся, да, товарищ чёрная певчая птица?
- Ты знаешь эльфийский?
- Квенья это ещё цветочки. Можешь звать меня Исталамбэ, то есть знающая наречия. Сто раз говорила: я понимаю все языки.
- Но это невозможно, - подросток знакомым движением вскинул подбородок.
- Конечно, - Люба залпом осушила стакан. – Точно также, как птице обрести человеческий облик. Извини, но Морилиндо — это слишком пафосно, поэтому я буду звать тебя Мори.
***
Иногда Мори казалось, что суть человека заключена в его имени. По крайней мере, для него самого это имя совершенно точно оказалось ключом к тому, чтобы как-то принять свою сущность и начать узнавать в человеке в зеркале себя. Да и вообще открывать глаза не только затем, чтобы покормить птиц этой долгой зимой. А ещё его дала ему Ада. Это она назвала его чёрной птицей – потому, что видела что-то у него в глазах? («Потому, что никто не знает квенья дальше всяких банальностей», - сказала бы Люба)
С того момента, как снежной ноябрьской ночью он встретил Аду, ему стало… нет, не менее страшно быть человеком – но стало понятно, зачем им быть. Чтобы попытаться понять, что там в глазах у другого человека, что у него в сердце, и возможно ли это разделить. Найти слова, чтобы спросить об этом. Найти слова, чтобы описать то, что чувствуешь ты сам. С птицами всё было иначе: песня выражала всё, что было внутри, и когда она кончалась, кончалась и жизнь.
Пели ли люди иначе? Он не знал: в отличие от птиц, они могли выучить сколько угодно песен в любое время жизни и время года. Но была ли среди них одна главная? Мори иногда думал об этом, когда Ада играла на своей разрисованной чёрным маркером гитаре, но не знал, как сформулировать вопрос.
Ада училась на филологическом факультете в университете, но рутина тяготила её, а фантастика и поэзия прельщали больше пыльных томов, которые задавали по зарубежной литературе. Она иногда говорила, что университет похож на клетку, что, когда видишь решётки на окнах учебных аудиторий, почему-то сразу становится тяжелее дышать. Иногда она пела песни в трамваях или переходах, с друзьями-неформалами (теми самыми, в чёрном, что сидели у супермаркета – Мори уже успел познакомиться с ними, и они казались ему неплохими, но действительно совершенно одинаковыми), иногда уезжала из города на музыкальные фестивали или ролевые игры. Но чаще всего она была где-то рядом, в том же лабиринте дворов и пятиэтажек, спускавшихся к железной дороге, за которой, величавая и страшная, белела скованная льдом река, и Мори каждый день ждал встречи с ней. Он никогда не знал, сколько она продлится и чем она закончится, но это было неважно.
Мори не задумывался о том, какие чувства он испытывает к Аде. Весь город и весь мир отражался в ней и наоборот: возможность говорить с кем-то на человеческом языке и впервые ощущать его своим; чернильный вечер, в котором тут и там загораются огни, где можно стоять на пристани у порта Лёвшино и смотреть, как эти огоньки отражаются в воде, а вода, просыпаясь и понемногу выползая из-под ледяной кромки, тянется к людям; песня, которая летит в высокое небо над заброшенной спортивной площадкой у набережной и сливаются там вверху с гудком проезжающей электрички; мир, где можно держаться за руки и, закрыв глаза, падать в снег.
На город постепенно наступала весна. Под трубами на теплотрассе, где Мори ночевал в свои первые ночи человеческой жизни, темнели бурые проталины, на которых среди мусора маленькими жёлтыми созвездиями расцветали первые цветы мать-и-мачехи, и воробьи весело делили батон на нагретой солнцем бетонной плите.
Они сидели на трубах, щурясь на солнце, болтали ногами и обсуждали «Сильмариллион», который Мори только что дочитал.
- Так кто тебе ближе всех теперь, когда ты всё дочитал?
- Мне кажется, Маэглин, - подумав, ответил Мори. – Потому, что я тоже ещё не понял, как мне быть частью мира, в котором я живу. Но я не хочу никого предавать.
- Ты на него похож, - Ада задумчиво рассматривала мать-и-мачиху на земле. – Мне всё время кажется, что ты видишь всех насквозь, но не знаешь, как открыться в ответ.
Мори пожал плечами: это была правда. Но не говорить же, что это потому, что он и сам притащился в город, можно сказать, из тьмы лесов, и род его тоже, в общем, почитает жителей города захватчиками (и за дело)? Но Ада вдруг повернулась к нему и спросила:
- Я летом поеду играть Идриль на ролевую игру. А если я тебя позову играть Маэглина, что ты скажешь?
Её глаза – голубой и зелёный – как будто отражали высокое весеннее небо и остро пахнущие, яркие и бесстрашные первые весенние листья. Ада слегка нервничала – она улыбалась, но на её щеках и в ямочках от волнения были видны розовые пятна. Мори слышал её дыхание и несмотря на холодный воздух между ними чувствовал кожей тепло её щеки, к которой ему вдруг невыносимо захотелось прикоснуться.
Гул улицы потонул в шуме его сердца, а язык опять отказывался повиноваться. Мори почувствовал, что голова кружится от двух осознаний сразу.
Первое: да, конечно, да, он сказал бы «да» на любой её вопрос. И хорошо, что это можно сделать от лица Маэглина. Это не так страшно.
Второе: летом его здесь больше не будет.
А кем он вернётся в следующий раз – не знает ни он, ни кто-то ещё в этом мире.


«Нет, - сообщил ему внутренний голос на птичьем языке его отцов и матерей. – Этого делать нельзя. Ты предаёшь свой народ и свою природу».

- Мори? Ты в порядке?
Видимо, он чуть не свалился со злосчастной трубы, потому что Ада стояла на цыпочках на земле, осторожно касаясь его плеча и вглядываясь в его лицо с тревогой.
- Да, - прошептал Мори, с трудом разлепив пересохшие губы, плохо понимая, на какой вопрос отвечает, и спрыгнул на землю. Ладонь Ады скользнула по его груди слева.
Сердце по-прежнему колотилось слишком быстро даже для птицы, от чего руки и ноги казались невесомыми и непослушными, а мир чуть-чуть расплывался голубыми и зелёными кругами, как если бы он долго смотрел на свет. А что он, собственно, делал, если не это?
Ада вздрогнула, почувствовав сердцебиение словно у неё в ладони. Мори беспомощно улыбнулся:
- Мне не нужно для этого ждать лета.
Воробьи, делившие батон, резко замолчали и все как один повернулись к Мори и Аде. Резкий порыв ветра налетел на теплотрассу, смешав в воздухе чёрные волосы с пепельными, и через секунду воробьёв возле теплотрассы уже не было.
А ещё через секунду небо потемнело: целая стая чёрных птиц, похожая на апокалиптический водоворот, закружилась в небе над юношей и девушкой в чёрной одежде. Десятки чёрных блестящих глаз смотрели с высоты, как юноша коснулся длинными пальцами лица девушки и очень кинематографично рухнул к её ногам.

***
- Это волшебство? Или любовь?
- Это приступ пароксизмальной тахикардии, - Макс затушил сигарету прямо о землю в цветочном горшке. Люба скривилась:
- Макс, не борзей. Мало того что куришь прямо у меня в кухне, так ещё и розы мои губишь.
Макс мерзко рассмеялся:
- Если стая ворон или кто они там прилетит за своим отступником, от твоих роз так и так ничего не останется.
- Может, ты его всё же заберёшь в больницу? – Люба открыла форточку и переставила цветочный горшок в дальний угол, чувствуя себя почему-то колдуньей, которая прятала розы от Герды, чтобы те не напомнили ей о Кае, которого забрала снежная королева. Стая чёрных птиц всё ещё кружилась за окном – впрочем, она и без того часто тут бывала, благо мусор всё ещё вывозили плохо (надо бы позвонить в домоупровление и возмутиться), поэтому кроме Любы и Мори неладное никто бы не почуял.
- Чтобы эти ваши птички устроили свою мурмурацию прямо у меня в приёмном покое? Нет, спасибо. К тому же я не ветеринар. Могу маме позвонить, но ты имей в виду, она в заповеднике.
- Макс! – Люба нахмурилась. – Придержи свой сарказм. Тебя отлично слышно из комнаты. А с мурмурацией я сейчас разберусь.
- Так, может, и хорошо? Будет себя чуть побольше беречь, – Макс лениво возмутился. – А в больнице я всё равно не знаю, что с ним делать: поди пойми, что тут аритмия, а что нормальное состояние. Кто он там изначально? Ворона? Попугай? Колибри? Ты знаешь, что у них нормальный пульс под 1200? Я в Википедии прочитал.

Люба сверкнула глазами. Макс был прав, но бесил – и 15 лет назад, и сейчас. Сейчас даже больше, потому что 15 лет назад у неё был какой-то выбор, а сейчас – нет. Точнее, сейчас он был не у неё, а у Мори и светловолосой девушки, которая дотащила его в полуобморочном состоянии до дома. А Любе оставалось только смотреть со стороны, как кто-то ещё увлекательно ходит по тем же граблям, и подстилать им соломки. Почему? Может быть, потому, что она и сама всё ещё надеялась на то, на что надеяться было нельзя, или просто хотела, чтоб надежда оставалась у кого-то ещё.
Оставив Макса изливать яд в одиночестве, она вышла на балкон и подняла голову. Птицы кружились над ней и тоже по-своему упражнялись в злословии. Люба не была уверена в том, что сарказм доступен этим существам, как и ирония. Они всегда были правдивы и искренни – и в этом была их трагедия.
Она подняла руки и произнесла давно забытый за давностью лет призыв. Повторила его несколько раз. Сначала казалось, что ничего не изменилось, но от стаи отделились несколько представителей и спустились к Любе на балкон. Склонив головы, они что-то говорили ей на своём наречии, а она, вздёрнув подбородок, отвечала.
Через несколько минут птицы бесшумно поднялись в воздух, и стая рассредоточилась так же быстро, как собралась, открывая высокое тёмно-синее вечернее небо. Мори спал на диване, раскинув во сне руки как крылья. Лента кардиограммы свернулась на полу как огромная спящая змея. Макс отрегулировал капельницу, а потом посмотрел на часы на левой руке и метнулся к стене, снял часы с дурацкой кукушкой, и выбежал с ними на кухню.
Люба сидела на подоконнике, закрыв лицо руками. Макс присел на корточки и глядел на подругу снизу вверх.

- Они что-то сказали про него? – спросил он шёпотом.
- Он сам сказал про себя, - Люба смотрела красными глазами куда-то не то за окно, не то в прошлое. – Иначе так просто бы это не кончилось.

Кукушка выскочила из часов и надрывно прокуковала семь раз.

***
Весна вступала в свои права. По дворам бежали весёлые ручьи, прокладывая путь через ущелья почерневшего жесткого снега, иногда унося с собой целые айсберги, иногда – принося целые флотилии мусора. Но Мори редко смотрел теперь под ноги, а чаще в небо: в городе начали появляться перелётные птицы. Теперь Мори не просто рассказывал младшеклассникам о том, кто живёт в городе и за его пределами и чем их кормить, но и выводил их на пустырь смотреть на пролетающих птиц. Один раз стая грачей, видимо, узнав его, опустилась пониже и покружилась вокруг его поднятой руки, чем повергла младшеклассников в восторг, а самого его в ужас.
После сердечного приступа на трубах Мори начал бояться птиц: он считал их своими друзьями, заботился о том, чтобы воробьям было, что поесть и где жить – а они что же? Немедленно сообщили его стае, стоило ему сделать что-то человеческое. А стая? Где были они все, когда ему в первый раз стало плохо? Однако стоило ему полюбить человека… Любить своих он, впрочем, тоже не перестал, как и волноваться об их благополучии.
- Добро пожаловать во взрослую жизнь, - философски сообщила Люба, когда Мори пожаловался ей. – Ты о них заботишься, а они воспринимают это как должное, зато как что не по ним, бегут жаловаться. Поговори с Максом, у него с нами всеми точно такие же проблемы. Ужасно несправедливо, но, видимо, в природе и у ваших, и у наших.
Он спрашивал Любу и про сон, который снился ему после приступа, как будто бы она стояла на балконе и разговаривала с вожаком его стаи на их языке, но Люба только отмахнулась и сообщила, что, с точки зрения эволюции языка, коммуникативная система птиц не удовлетворяет критериям, сформулированным Хоккетом, а потому языком не является, а Мори просто бредил.
Мори не стал настаивать: мысли его занимал сейчас совсем другой язык и другая коммуникация. Он готовился к игре: ходил фехтовать текстолитовым мечом в сквер у заброшенного ДК телефонного завода, где ноги тонули в бурой прошлогодней листве, но падать зато было мягко и не больно, добыл где-то на барахлоке за металлорынком старую швейную машинку и теперь чертил какие-то выкройки эльфийских рубашек, увешал весь свой угол над диваном рисунками гербов лордов Гондолина – и, конечно же, пропадал иногда где-то во дворах или на набережной с Адой, обсуждая их будущий город и его трагедию. И он преуспел: впечатлённый его подготовкой и образом, мастер перенёс игру на сентябрь.
Люба плохо понимала, на чём зиждется уверенность Мори в том, что в сентябре он вернётся – тем более что что он дважды возвращался домой с явными следами нападения: один раз птиц, один раз – гопников их микрорайона, которым он и раньше не слишком нравился, а уж теперь, когда таскался на тренировки по весенней грязи с текстолитовым оружием, и подавно.
- Надеюсь, ты хотя бы мечом им надавал? – спрашивала Люба, обрабатывая ссадины на остром лице Мори.
- Они же были без оружия, - искренне удивлялся нолдорский принц. – Поэтому я тоже дрался руками.
- Ты только не забывай, что их тяжёлый скелет эволюционировал для гоп-стопа, а твой – для порхания над полями, - вздыхала она.
Следы от птичьих клювов они не обсуждали: это было слишком больно. Во всех смыслах.
***
В дальнем конце набережной почти никого не бывало. Только портовые краны, как огромные грустные жирафы, смотрели на закат с всегда одинаковым выражением, свистели иногда на насыпи электрички или дрались на мечах толкиенисты на заброшенной спортивной площадке.
А еще в самом-самом конце, где набережная упиралась в порт, можно было спуститься по ржавой, немного криво сваренной лесенке, к воде. Там прямо в песке росли плакучие ивы, тщетно тянувшиеся длинными зелеными пальцами к воде.
Тут почему-то никогда и никого не было, хотя на песке валялись обгорелые деревяшки, цветные стекла и прочие следы веселой человеческой натуры – правда, даже они в тишине, нарушаемой только плеском волн, выглядели не то дарами моря, не то следами кораблекрушения.
— Может, тебе можно хотя бы написать письмо?
Мори и Ада сидели на последней ступеньке ржавой лестницы. Предзакатное солнце щекотало нос, и очень хотелось закрыть глаза, но Мори смотрел на Аду, как будто собираясь насмотреться на неё на всё время предстоящей разлуки.
— Нет, - он запустил пальцы в волосы, чтобы хоть куда-то их деть и не бороться с искушением взять её за руку. – Туда не доходят письма.
— Хочешь, я сама приеду.
— Нет, то есть… - Мори покраснел, потом побледнел. – То есть да, но туда нельзя.
— Что же это за закрытый город такой, - Ада с досадой стукнула кулаком по колену. – Прямо как Гондолин.
— Это Гондолин наоборот, - Мори поймал в воздухе её руку. – Но я вернусь к тебе, я обещаю, принцесса. Чего бы мне это ни стоило.
— Я буду ждать тебя, - Ада прижала руку Мори к своей щеке. – И мне будет очень трудно сыграть канон.
— Пока никто не видит, можно и не по канону, - Мори порывисто обнял её и уткнулся носом в пушистые волосы, стараясь запомнить их запах.
Они ещё долго сидели на ступеньках молча, обнявшись и закрыв глаза. Вокруг стемнело. По мосту, как ртуть в градуснике, ползли через реку и мигали фарами и тормозными огнями машины. Волны глухо набегали на берег, но тактично отползали от лестницы, не касаясь двух пар ног, которым по уму надо было бы бежать друг от друга на край света – но было поздно.
— Мне надо идти, - Ада посмотрела на часы.
— Я посажу тебя на автобус.
Держась за руки, они поднялись в город через тёмный подземный переход под железнодорожными путями, над входом в который было написано рунами: МОРИЯ, и под светом фонаря на запруженной людьми шумной остановке оба чувствовали себя пришельцами из другого мира.
Подошёл автобус, с какими-то дурацкими занавесочками на окнах и весёлой попсой в динамиках. Ада пробилась к окну, чтобы помахать Мори, но не увидела на остановке никого – только чёрная птица, кружась, взмыла в воздух над автобусом, как будто махнув на прощание крылом.
***
Когда в конце мая Мори сообщил, что не вернётся - и не вернулся, Люба почувствовала одновременно облегчение и разочарование. С одной стороны, у всего есть срок, с другой – она почему-то в глубине души надеялась, что этому слишком искреннему и ранимому существу, буквально протягивавшему своему собеседнику сердце в ладонях, удастся как-то обмануть законы мироздания.
Квартира казалась странно пустой, и она почему-то не нашла в себе сил снять со стены гербы Белого Города Нолдор, павшего по причине несчастной любви (ну хорошо, по причине того, что Моргот – алчный злобный чёрный властелин, который выследил сначала Хурина, потом Маэглина, потом надавил кому-то на больное, а потом пришёл с Балрогами, но мы отвлеклись) или выкинуть в помойку текстолитовые мечи. Вместо этого она дошила на машинке прикид лорда Маэглина.
— Иногда мне жаль, что ни у кого из нас нет детей, - заметил Макс, зашедший подбодрить Любу в новообретённом одиночестве. – А иногда смотрю на то, чему они у нас учатся, и думаю: может, и хорошо. Полгода Мори прожил тут – и кем стал? Неформалом, толкиенистом! Нет чтобы Бетховена слушать или там Пруста читать.
— Да ты сам Пруста не читал!
— Вот и я о том, - Макс усмехнулся. – Нечего, нечего нам им дать в плане культуры. Но заменять твоего пернатого друга в роли Маэглина на игре не поеду, не проси. Терпеть не могу эту историю.
Было немного грустно, но жизнь быстро вошла в колею. Люба съездила на пару рок-фестивалей и на одном неожиданно услышала со сцены Sancta Nox в металл-аранжировке, так как басистка группы оказалась Любиной студенткой по латыни; научила Асю Энгаус водить мотоцикл (в жизни осторожная, за рулём та иногда лихачила как будто у неё всегда был шанс вернуться назад и исправить любую ошибку… или подождите!) и в общем жила свою лучшую жизнь, как только она и умела.
Лето пролетало стремительно, как бумажный самолётик в голубом небе. 31 августа Люба с Максом сидели на балконе, ели арбуз и смотрели на ноутбуке кино про Людей-Икс, когда небо внезапно потемнело.
- Гроза, что ли? – Макс захлопнул ноутбук, чтоб его не намочило дождём, но тут же понял, что дела гораздо хуже.
Всё небо затянули чёрные птицы, готовые спикировать вниз, в заросли шиповника, над которыми кружилась ещё одна – израненная, с трудом держась в воздухе. С диким криком обычно миролюбивые галки обрушились на неё – когда вдруг откуда-то со стороны реки наперерез им вылетел огромный, величавый ворон. Стая смешалась: они явно боялись атаковать нового противника, а он умело и величественно закрывал от них жертву. Некоторые птицы всё же решались напасть, но получали жесткий отпор. Ворон не боялся сражаться один против всех – и казалось, что даже так он сильнее.
Маленькая птица, уставшая бороться с воздухом, всё-таки рухнула в кусты шиповника. Ворон с угрожающим криком ринулся на стаю.
Люба замерла, вцепившись побелевшими пальцами в перила. До Макса вдруг дошло, что происходит. Он с шумом распахнул балконную дверь, схватил аптечку, которую сам не зная зачем притащил, и, перепрыгивая ступеньки, помчался вниз. Честно говоря, он почти не надеялся найти его живым – но увиденное шокировало бывалого доктора всё равно.
Среди обломанных падением с высоты стволов, ярко-оранжевых ягод и тёмно-зелёных листьев лежала, сжавшись в комок, девушка. Одной рукой пытаясь отвести от и без того расцарапанного лица колючие ветки, а вместо второй руки у неё, как в сказке про Элизу и заколдованных-братьев лебедей, так и осталось сломанное чёрное крыло. Увидев Макса, она просияла.
- Это я, Мори, - хрипло проговорила она. – Какое… сегодня… число?
- Тридцать первое, - на автомате ответил Макс, пробираясь к нему?.. к ней?.. Да и хрен с ним, гендер — это социальный конструкт. Шиповник кололся, но над ними всё ещё темнела разъярённая стая. Ворон давал ему время, и Макс не имел права его терять.
- Я… не опоздаю… к Аде?
- Ах, Мори, - Макс мрачно улыбнулся. – Это сейчас наименьшая из твоих проблем.

Макс плохо понимал, что творилось вокруг, пока он выцарапывал Мори из колючек, прикидывая про себя план реанимации, и представлял, как будет одновременно звонить в скорую помощь и отчиму-орнитологу, потому что не был уверен, что справится сам. Но птицы никуда не делись: теперь они кружились низко, то нападая на ворона, то пытаясь дотянуться до самого Макса и Мори.
Наконец, Макс освободил от цепких ветвей сломанное крыло и, подхватив Мори на руки, бросился в обратно в подъезд сквозь омерзительно кричащую темноту.
Захлопнул за собой дверь. Выдохнул. В ушах звенело. За железной дверью завывала крылатая стихия. Макс вдруг почувствовал, что его заполняет неведомая прежде ярость. Он был врачом, на руках его был пациент, но на самом деле ему хотелось отпереть дверь и забросать их камнями. Потому что так нельзя ни с кем, и уж тем более нельзя с тем, кто всю зиму заботился о вашем выживании. Птичий подросток, будто читая его мысли, слабо помотал головой и попытался улыбнуться.
- Мори, что они с тобой сделали? – прошептал Макс.
- Это неважно. Раз я с вами, всё будет хорошо.

Проклиная про себя архитекторов панельных пятиэтажек и перескакивая через ступеньки, Макс тащил разом обмякшего бесчувственного пациента на пятый этаж, в квартиру, где Люба, стоя у форточки на кухне, сквозь слёзы что-то кричала в неё на очередном птичьем языке.

Вспышка, безумие, удар.

Вихрь чёрных птиц устремился прямо к форточке, но Люба была быстрее. Первая галка ударилась клювом о стекло, в неё сходу врезались остальные.

Шмыгая носом, Люба медленно обернулась туда, где в углу кухни, медленно выпрямляясь, как после падения, стоял седой человек неопределённого возраста и улыбался ей.

***
- Ты уверен, что они вернутся?
- Вообще ни в чём не уверен, кроме того, что в орнитологии ещё много загадок. Но я бы сидел дома и даже к окнам не подходил.
По ночному небу рассыпались мелкие звёзды, и орнитолог Славка Малинин вспомнил, что в каком-то африканском мифе звёзды и появились потому, что дрозды поклевали небесное покрывало. Перепачканные потом и кровью, они с Максом сидели на Любином балконе и курили: Макс – потому что курил всегда, Малинин-старший – потому что только что в домашних условиях ассистировал операции на крыле Corvus monedula размером с человеческую руку, а такого при всей экзотичности карьеры с ним ещё не бывало. И, честно говоря, лучше бы не бывало и впредь.
- Мори сможет ещё летать?
- Я не знаю. Надежды мало, но они же не совсем птицы всё-таки.
- Ты вообще никогда таких не видел?
Малинин затянулся, глядя на темнеющие внизу поломанные кусты шиповника.
- Теперь думаю, что видел. Иначе куда бы исчез навсегда наш практикант-учитель биологии, который мог петь как соловей и тусовался на 7 километре с совами? Не будь его, я бы и не знал, что можно орнитологом стать.
Славка потушил сигарету о перила и подумал, что это тоже мог бы быть неплохой миф о звёздах, только об их исчезновении. С другой стороны, за годы, прошедшие со встречи с женой, он убедился, что в этом городе любые мифы неожиданно могли оказаться реальностью, с которой надо что-то делать, иначе кто-нибудь умрёт. Возможно, ты сам.
— Звони в любое время, я приеду. Послезавтра улетаю, но зато вернётся Марина.
— Это, конечно, не трамвай угонять, но, думаю, она справится, - Макс усмехнулся.
— Знаешь, я как раз хотел попросить: можно мне в следующий раз тоже трамвай, а не вот это всё? - в том ему ответил Малинин-старший.
Они пожали друг другу руки и тихо, стараясь не издавать громких звуков, вернулись в квартиру. Малинин-старший отправился домой, а Макс вернулся в комнату и без сил опустился на пол у дивана, на котором по традиции под капельницей спал тяжёлым сном будущий лорд Маэглин.
О том, что по крайней мере внешняя человеческая оболочка Мори претерпела весьма существенные изменения, Макс ещё не думал – но сейчас вдруг с горечью понял, что не знает, не сделает ли она мучительное возвращение напрасным.

Впрочем, совсем напрасным оно уже не было: впервые в жизни Максу не хотелось дать в лицо человеку, сидевшему там в ночи с Любой на кухне за закрытой дверью. Хотя почему человеку – ворону. И надо отдать ему должное, в этой ипостаси он был великолепен.


Всё было как в замедленном кино: притащить воды и мирамистин, обтереть лицо, помочь Максу наложить жгут, пытаться согреть холодные пальцы Мори, твердить на всех известных им обоим языках, что всё будет хорошо, позвонить Малинину-старшему, готовить для них с Максом инструменты и, наконец, замереть в коридоре у двери, слушая, как Макс с отчимом скупо переговариваются, пытаясь починить Мори крыло.
- У них всё получится, правда?
- Конечно.
Люба вздрогнула. Сколько раз она снова слышала этот голос во сне и прокручивала в голове, что скажет в ответ, если их встреча вопреки всем законам мироздания состоится. А сейчас в голове была абсолютная пустота, и только эхо птичьих криков и отчаянного вопля Макса гудело в ней, как сквозняк.
- Будешь кофе? – спросил он буднично, как будто с того момента, как за ним в последний раз закрылась балконная дверь, прошло не 15 лет, два месяца и 29 дней. Люба усмехнулась:
- Сваришь? Две ложки...
- Две ложки сахара, пол чайной ложки корицы, 5 коробочек кардамона, четверть чайной ложки имбиря и перец на кончике ножа, - он улыбнулся. – Я помню.
Они молча пошли в кухню. Люба хотела было открыть окно, чтобы развеять воцарившийся в квартире запах крови и лекарств, но вовремя спохватилась и просто села на подоконник, не сводя глаз с безусловно постаревшего, но несомненно всё того же лица. Время щадило птиц – а вот сами они друг друга нет: на сильных руках было достаточно шрамов и свежих порезов.
- Зачем ты это сделал? – спросила она.
- Затем же, зачем и ты, - он пожал плечами. – Иначе она бы не выжила. А так хоть какой-то шанс.
- Она? – тупо переспросила Люба.
- В птичьем виде это она, - он кивнул. – А в человеческом нет? Такое часто бывает. Очнётся, спросим.
Они снова помолчали. Запах Любиного любимого кофе полз по кухне, как будто утверждая торжество жизни над тревогой и болью. Ну, или прошлого над будущим.
- А ты кто в птичьем виде? – спросила Люба, наконец.
- Кто и всегда, я в этом плане не меняюсь, - он аккуратно разлил кофе по глиняным чашкам и бережно поставил Любину на подоконник рядом с ней.
- Спасибо. А с тобой что теперь будет?
- Посмотрим, - он глотнул кофе и ободряюще улыбнулся. – С одной стороны, я пошёл против всех. С другой – я главный. Вот и выясним, демократия у нас или авторитаризм. Ты только не переживай.
- Тебя… кто-то ждёт там? – Люба с большим интересом разглядывала кофе в чашке. – Может, мне кому-нибудь надо сообщить?..
- Нет, я один, - он ответил быстро, даже слишком, и тут же замялся. – А ты… ждёшь кого-то?
- Нет, - Люба усмехнулась. – Макс тоже совершенно случайно тут оказался, на наше счастье.
- Да уж, хороши мы были бы без него.
За окном стемнело. В ванной зашумела вода. Хлопнула балконная дверь в комнате, а затем входная дверь. Внизу с рёвом завёлся мотор старой «Нивы» - Малинин-старший поехал домой.
Так бесконечно стояли они, а вращающийся над ними звёздный небосвод отсчитывал бессчётные годы. И деревья Нан Эльмота стали выше и темнее, прежде чем они произнесли хоть одно слово.

***
Знакомый потолок, знакомое гудение холодильника за стеной, знакомое тиканье часов – скворечника для фальшивой кукушки, знакомый запах… дома? От этого осознания почему-то защемило сердце. Мори моргнула и почувствовала мокрую каплю на щеке. Она медленно открыла глаза, боясь, что это сон или бред, и сейчас она очнётся на холодной земле или не очнётся вообще.
- Welcome home, - раздался рядом знакомый голос. – Медленно, медленно, и не двигай крыльями… руками… ничем из этого.
Мори открыла глаза и увидела над собой лицо Макса, слегка желтоватое не то от утреннего солнца за окном, не то от курения, не то от бессонной ночи – но его зелёные глаза за стёклами очков определённо выражали плохо скрываемую искреннюю радость.
- Что… со мной случилось?
- У меня к тебе тот же вопрос, - усмехнулся Макс. – Со своей стороны могу разве что отметить потенциальный закрытый перелом рёбер и открытый перелом крыла. И редкостную удачу.
Мори долго молчала, собираясь с мыслями и силами. Осмыслить произошедшее было всё ещё тяжело – она искренне не ожидала такого исхода.
- Они хотели сделать меня птицей навсегда. Но я так не могу. Мне казалось, они меня просто изгонят. Но они решили убить.
— Вот и делай хорошие дела, - Макс был мрачен. - А они могут перекинуться в орду гопников и прийти за тобой в человеческом виде?
- Конечно, нет. Они обыкновенные птицы, даже их вожак, - в комнате раздался третий голос, новый, но как будто странно знакомый Мори. На лице Макса отразилась сложная гамма чувств. После некоторой борьбы с собой он встал и протянул руку обладателю этого голоса:
- Сколько лет, сколько зим.
- Пятнадцать, - дотошно ответил человек-ворон. Макс усмехнулся:
- Не буду врать, что скучал, но вчера ты был очень вовремя. И действительно крут.
- То же самое могу сказать и тебе. Может, ты нас познакомишь? – человек-ворон бесшумно подошёл к дивану, и Мори наконец увидела его: высокого, седого, с чёрными глазами и острым профилем, который был так же величествен в человеческом виде, как в птичьем.
- А вы не знакомы? – Макс рассеянно моргнул. – Оригинально. В общем, Эол, это Мори. Мори, это Эол. Но не в этом смысле…
- Что значит «не в этом смысле»? – подозрительно спросил человек-ворон.
- В смысле повелитель ветров, а не тёмный эльф. Господи, почему же вы все выбираете такие пафосные имена всегда? Как будто вас всех придумал неформал-переросток. В общем, Мори живёт у Любы. Эол тоже тут, гм, бывал, только много лет назад и, я надеюсь, поделится драгоценным опытом, как выжить, когда за тобой охотится разъярённая стая недовымерших динозавров. А я пойду посплю… Но, если вдруг тебе станет хуже, будите меня немедленно, Мори, понял?.. Поняла?.. Кстати, как к тебе обращаться?
Мори растерянно переводила взгляд с Макса на Эола и обратно. Этот аспект как-то ускользнул от её внимания: как птица она безусловно считала себя девушкой, а в человеческом мире… она не была уверена. В прошлый раз у неё получилось принять тот облик, который она ощущала уместным, но в этот раз было как-то не до того.
- Как я это объясню Аде? – пробормотала она.
- Не хочу тебя расстраивать, - тактично заметил Макс. – Но, думаю, всё равно придётся сначала объяснить, почему у тебя вместо левой руки крыло. В общем, товарищ ворон, надеюсь на твой жизненный опыт.
В коридоре издал жалобную трель звонок.



***
Лето всегда было любимым временем Ады: гулять по городу до поздней ночи (или наоборот до утра), ездить на игры, путешествовать автостопом, плести венки и смотреть, как они плывут по Каме, сидеть в траве на утёсе над рекой и смотреть, как идут по мосту поезда, слушать птиц на рассвете и замирать от сладкого предчувствия: вот оно, начинается, очередное приключение, дорога неизвестно, куда, сказка, конец которой в твоих руках.
Этим летом приключение, дорога и сказка были с каким-то привкусом тоски: хотелось разделить их, но Мори не было рядом, и только лиловые флоксы в клумбах из шин у подъезда, в котором он жил, печально качали головами под летним дождём.
Никто ничего не знал о нём: как будто бы Мори появился из воздуха и точно также исчез. В школе никто не знал, откуда он взялся. Упоминали посёлок в Татарстане, с именем, на языке Коми означавшим не то ворона, не то ворону. Она даже съездила туда автостопом – но в селе практически ничего не было, кроме деревянного храма, леса и озера, в котором отражалось бездонное синее небо – и уж конечно там никогда не слыхали о Славе Кротикове. Когда-то в детстве младшая сестре рассказывала Аде, что к ней в окно прилетел волшебник, а потом стал невидимым и растворился в воздухе. Ада тогда смеялась над ней, а сейчас даже позвонила ей в Москву расспросить о том случае, но ясности это не принесло.
Поэтому, сидя на подоконнике ночью, Ада мысленно сочиняла письма Мори – в которых как будто бы рассказывала о том, как ездила на рок-фестиваль и танцевала босиком в поле вдали от тоски, раскинув руки и глядя на птиц в небе. Как стопом ходила в Екатеринбург и потом пела там в переходе у вокзала, зарабатывая на билет на поезд. С парнем, который ей когда-то нравился, но теперь это было совсем не то, ну, ты понимаешь.
Что это просто конец августа, время вечного перелома в душе, потому что, когда лето сходит на нет, вместе с ним из жизни тоже что-то неуловимо, неотвратимо, со скоростью утекания песка - сквозь пальцы ли, в песочных ли часах - уходит, чтобы уже не вернуться, и чтобы добавить ещё одну нотку в неуловимый запах из открытого окна на исходе того времени, от которого ждёшь чуда. Но чуда нет.
31 августа – в день, когда Мори обещал вернуться, - она весь вечер просидела во дворе на качелях. Мимо сновали занятые соседи, уныло брели школьники, тащившие с рынка у остановки букеты красных гладиолусов или фиолетовых астр, но Мори не было. Только в небе кружились и тревожно кричали чёрные птицы, от чего на душе было неспокойно и мерзко.
Ночью она долго лежала без сна, слушая как на кухне капает вода из крана, а за окном не в такт к биению сердца завывает сигнализация. В ушах эхом отдавались птичьи крики, от которых почему-то делалось жутко настолько, что Ада включила свет. А потом решила, что как только настанет приличное время, она пойдёт к дому Мори и выяснит, что же, чёрт возьми, с ним происходит и кто он такой на самом деле. От этой мысли стало легче, и она сразу уснула – а когда проснулась, в окно ярко светило полуденное солнце.
Двор Мори выглядел так, как будто тут произошло побоище. Кусты шиповника, обычно аккуратно подстриженные, были переломаны, а стойкие флоксы кто-то просто снёс вместе с клумбой. Ступеньки у подъезда были закапаны чем-то подозрительно красным. Ада с нарастающей тревогой рассматривала знакомый двор и как будто не узнавала его. Наконец, из подъезда вышел какой-то заспанный человек с собакой, и Ада юркнула в дверь.
Последний этаж. Судя по окнам, квартира слева. Господи, почему так страшно? Дрожащей рукой она нажала кнопку звонка. Звонок издал мелодичную птичью трель. За дверью раздались шаги.
- Я хотела узнать про Славу…
- Про Мори? – ответил из-за двери странно знакомый меланхоличный женский голос. – Секундочку. Надеюсь, вы не из слабонервных.
В нос Аде ударил запах кофе со специями, мешавшийся с хирургическим, больничным запахом. В тёмной крошеной прихожей висело большое зеркало, стояли ряды разноцветных гриндерсов на любой сезон, а в коридоре стояла доцент кафедры классической филологии Любовь Петровна Толмачёва, которой Ада пару лет назад сдавала латынь. Любовь Петровна сделала приглашающий жест в кухню и приложила палец к губам.
…Плотно закрыв кухонную дверь, Люба налила себе и Аде вкусно пахнущий кофе и уселась на подоконник. Теперь, когда Люба впервые видела девушку близко, она, наконец, узнала её.
- Никитина, романо-германская филология, третий курс, первый поток? – спросила она. – Полагаю, бессмысленно спрашивать, почему вы не в университете?
- Бессмысленно, - Ада нервно усмехнулась. – Пожалуйста, скажите, вы знаете, где он? В порядке? Он обещал вернуться вчера.
- Не в порядке, - Люба тяжело вздохнула. – Но вернулся.
- Мне нужно его увидеть.
- Мори это тоже нужно, - Люба устало усмехнулась. – И вот с одной стороны – я должна вас предупредить о том, что вы увидите. А с другой – каждый сам должен раскрывать свои тайны. Не удивляйтесь ничему, просто… ну, примите как факт, что мир полон чудес, а природа изменчива. И будьте милосердны, он сильно пострадал.
Люба заглянула в комнату, что-то сказала находившимся там, и снова поманила Аду рукой.
Из комнаты вышли двое мужчины, один седой, другой черноволосый, которые в темном коридоре напоминали не то ведьмаков, не то колдунов, и Ада вошла.
Полуденное солнце ярко светило в пыльное окно, скользя по рисункам с гербами Гондолина над диваном, на котором лежала, по шею закрывшись простынёй и прикрыв глаза, девушка, похожая на Мори как сестра-близнец. Её бледное лицо было жестоко расцарапано, и силуэт тела под простынёй тоже выглядел как-то неестественно. Ада почувствовала, что у неё сейчас закружится голова. Всё это напоминало какой-то дурной сон.
- Мори? – позвала она. Девушка открыла глаза – чёрные и блестящие глаза раненой птицы, в которых сияли надежда и безумие.
- Ада, я сейчас всё объясню, - хриплым знакомым голосом начала она. – Но я не обижусь… если ты уйдёшь прямо сейчас.
Она ничего не понимала, кроме того, что точно никуда не уйдёт и вообще больше не оставит больше Мори одного… одну? Да какая разница. А ещё найдёт тех, кто сделал это, достанет из-под земли. Или нет, наоборот, она спрячет Мори от них так, что они никогда не вернутся и не причинят боли. Ада опустилась на колени перед диваном и, плохо понимая, что она делает, прошептала:
— Вообще никогда не уйду.
— Это… не по канону, - Мори улыбнулась беспомощно влюблённой улыбкой, которую пыталась скрывать всю зиму, но сейчас у неё не было на это сил. Зато после вчерашнего было страшно впутывать Аду в кровавую вражду с теми, кого она ещё позавчера считала своим народом.
— Ах, Мори… я не хочу больше приписывать свои слова персонажам. Во-первых, к чёрту канон. Во-вторых…
— Во-вторых, я не человек, я вот что.

Мори откинула неповреждённой рукой простыню с плеча, обнажив бесполезное чёрное крыло, зафиксированное вчера врачом и орнитологом, но всё равно неестественно выгнутое.
Ада большими глазами смотрела на чёрные сломанные перья, и в голове её из маленьких воспоминаний складывалась картина. Вот Мори стоит на коленях над мёртвой синицей. Вот в самую лютую метель ходит проверять кормушки и раскладывать в них еду. Вот галки кружатся над ним на теплотрассе. Вот кружится за автобусом маленькая чёрная птица на пустой остановке – как будто прощаясь.
- Мори, если ты думаешь напугать меня сказками, то знай, что на самом деле меня зовут Шехерезада. И… тебе не будет больно, если я тебя поцелую?

Разноцветные глаза смотрели в чёрные, и Мори казалось, что больше в мире ничего и нет. Она кивнула одними ресницами, и время остановилось.

***
- Если они нападут на тебя, возвращайся, - Люба, поднявшись на цыпочки, убрала волосы с лица человека-ворона и смотрела теперь ему в глаза. Тот усмехнулся:
- Скорее всего, они не нападут. Но я всё равно вернусь.
- Ещё через 15 лет? – Люба саркастически усмехнулась. – Да я за это время перееду в столицу.
- Через 15 часов, - в тон ей ответил Эол. – Так что пока не уезжай.
Они помолчали.
- Странное чувство, да? Как будто Мори — это наша с тобой дочь, которой не могло быть, - наконец, сказал человек-ворон. – А всё-таки она есть.
Люба подняла глаза к потолку, чтобы не дать выступившим вдруг слезам пролиться из глаз. Свет лампочки преломлялся синим и зелёным, как глаза Шехерезады Никитиной с романо-германской филологии.
- Да, только характером пошла в Макса.
- Потому что он-то не пропадал от тебя на 15 лет, - горько ответил человек-ворон.

Механическая кукушка в комнате прокуковала 5 раз.