ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Иосиф Бродский
читать дальшеВсё отделение, кажется, пропахло мандаринами. Календарь облетал, очереди в магазинах удлинялись, а люди в транспорте непостижимым образом начали иногда улыбаться. На окнах больницы появились кривоватые снежинки самых разных размеров и расцветок – в клеточку, в линеечку, жёлтые, серые; впрочем, попадались и белые. Санитарка Аня Иванова мыла пол на лестнице и предвкушала, как сейчас поедет домой готовиться к празднику. Было тихо и спокойно.
Впрочем, думать об этом явно не стоило. Потому что дверь этажом ниже тут же оглушительно хлопнула, и вверх, перепрыгивая через ступеньки, едва-едва касаясь их, чудом не падая на скользком мокром камне, мимо Ани промчался… правильно.
- Мне нужна любовь! – орал в трубку доктор Максимилиан Генрихович, волосы которого были припорошены снегом, а на дужке заклеенных изолентой очков повисла мандариновая кожура. – Мне кто-нибудь сегодня объяснит, как мне найти любовь? Что? Её нет? Ну тогда я отказываюсь работать в таких условиях!
Не сбавляя скорости, он исчез в дверях третьего этажа. Аня пожала плечами: с кем ни бывает. Мало ли, вдруг доктору просто неудачно прилетело по голове мандарином, и он внезапно осознал тщетность бытия.
Снег за окном падал и падал. Аня мыла пол. Есть ли в мире любовь, неизвестно, а вот грязные следы от ботинок Максимилиана Генриховича есть точно.
Между прочим, ботинки были разные.
***
Усатый участковый дядя Петя почесал затылок и тяжело вздохнул. Ну что вот ты будешь делать. Пришёл на вызов, а тут парень, живёт тут под крышей, комнату снимает – соседи звонят, мол, его кто-то побил. Да и видно, что побил. Нынче люди злые, сил нет. Парень хороший, видимо, и объяснить всё готов, и дядя Петя и рад бы ему помочь, но как, если парень ему по-таджикски, а он, дядя Петя, и по-русски через два слова понимает, ежели какой говор неместный. Вот эти москвичи, их же один чёрт поймёт. И что делать прикажете? Парень дворником работает, бумаги в порядке, ни одного дурного слова про него никто не говорил, помочь надо, но как?
На лестничной клетке, вокруг дворника Сахиба и дяди Пети уже собралась сердобольная толпа соседей, которые наперебой пытались объяснить Сахибу на пальцах, что хочет от него дядя Петя, и наоборот. Соседи наперебой переживали и ни на минуту не замолкали. Всё смешалось: тапочки, халаты, бигуди, пальто, шубы, куртки. Равнодушных не было: Сахиб на прошлой неделе сам построил и залил во дворе здоровенную горку, и теперь ни один ребёнок не простил бы родителям, если бы справедливость не восторжествовала.
В ход шли пантомима, рисуночное письмо, театр теней и горловое пение. Версии высказывались самые фантастические, но очевидно, что никто на лестнице не владел ни одним индо-иранским языком. Сахиб сознался, что в школе учил немецкий, но не помогло и это.
- Что тут у вас за собрание? – внезапно раздался в толпе низкий приятный голос. Дядя Петя обернулся – по лестнице поднималась – вот удача-то! - знакомая участковому с незапамятных времён переводчица Люба… как там её по фамилии… блин… в общем, Люба.
– Дядя Петя, перевести, что ли, надо?
- Ой, Люба, привет, - расплылся в улыбке участковый. – Вот видишь, у Сахиба беда, а где я сейчас переводчика найду? Ты случайно таджикского не знаешь?
- Так я ж по таджикскому и работаю, дядя Петя, - развела руками Люба, и все разномастные органоиды лестничной клетки одновременно облегчённо вдохнули.
Люба поставила сумку на лестницу и что-то сказала Сахибу. Парень просиял, несмотря на огромный фонарь под глазом.
…Спустя полчаса дядя Петя, вышел из подъезда очень довольный, выяснив, что Сахиб, оказывается, защищал местную кошку Машку от какого-то пьяного, который на морозе облил её пивом, и что обидчик котов и людей по описанию очень уж походит на местного хулигана Стёпу Лузгарёва, который в полном соответствии со своей фамилией проводил дни в основном за семечками и алкоголем. Дело теперь было за малым: навестить Лузгарёва и провести беседу с ним.
А Машку уже нашли, притащили домой и помыли его, дяди Пети, собственные дети. Да уж, какие там новогодние чудеса из кинофильмов американских – обычная работа. Ещё и не такое бывает. Главное, чтоб дети кошку бабушкиным полотенцем не вытерли, а не то ух, как она им всем троим всыплет.
Ничего необычного. Вот только Люба откуда взялась так вовремя? Ведь она же точно здесь не живёт. Да и вообще, откуда дядя Петя её знает? Надо же, совсем запамятовал. Странно это всё. Но подозрительная мысль покрутилась в голове ещё несколько минут и исчезла за более насущными делами. Участковому милиционеру было не до новогодних чудес, тем более что он в них не верил.
…Люба, которую Сахиб с женой уже успели напоить чаем и накормить ирисками, вышла из подъезда, близоруко щурясь на фонарь, потом посмотрела на часы, воровато огляделась – холодно, во дворе никого - и полезла на горку.
Надо сказать, что дети обожали дворника совершенно за дело.
Она съехала уже раз пятый, когда обнаружила, что за ней с большим интересом наблюдает солидный мужчина в меховой шапке и длинном пальто. Падал снег. Во двор въехала красная машина и кружила теперь по нему в поисках места для парковки. В окнах зажигался свет. Мужчина в шапке внимательно смотрел на Любу и неудержимо напоминал Ипполита из фильма «Ирония судьбы».
- Да не бойтесь, горка отличная, - крикнула ему, наконец, Люба, в очередной раз поднимаясь из сугроба. Мужчина коротко кивнул ей, оценивающе посмотрел на свой кожаный портфель и бодро зашагал к ледяному сооружению.
- Товарищи, товарищи, погодите, а давайте паровозиком? – из машины, которая, наконец, припарковалась, спешно вылезала пожилая дама в таком же красном пальто.
***
Толпа на остановке явно превышала разумные пределы даже для часа пик. Вдобавок все размахивали руками и что-то снимали на мобильные телефоны. На ходу поднимая воротник пальто, нахохлившись, как воробей, Люба думала, что если сейчас зайдёт в какую-нибудь социальную сеть на своём телефоне, то узнает, что тут произошло даже быстрее, чем если спросит у очевидцев, но очень уж не хотелось снимать перчатки на таком морозе.
- Что случилось? – поинтересовалась Люба у крайнего из стоящих на остановке молодых людей, увлечённо строчившего что-то в телефоне. Тот оторвал свой горящий взгляд от сенсорного экрана и практически ткнул этот самый экран в нос девушке. На экране была фотография очень красивой и очень заплаканной девочки лет шести в синей шапочке и подпись: «Срочный перепост! На остановке «Улица Тимирязева» сидит девочка, лет шести на вид, и плачет. Ребёнок не говорит по-русски! Возможно, она потерялась, и где-то её ждут мама и папа! На улице страшный мороз!!! Давайте вместе совершим рождественское чудо!!!» Количество лайков под фотографией увеличивалось на глазах.
- А на каком языке ребёнок говорит? – поинтересовалась Люба. Юноша укоризненно пожал плечами:
- Вы бы лучше перепостили, что ли.
- Обязательно, - горячо пообещала Люба и полезла в толпу. Девочка уже не плакала, а натуральным образом ревела и звала маму. На иврите.
Бедная маленькая Ирит, она всего-то вышла из автобуса за другой тётей, у которой просто был плащ ну совсем как у бабушки, к которой они с родителями приехали в гости! Люба успокоила девочку, выяснила у неё телефон мамы, на всякий случай описание дома бабушки (и бабушкиного кота Марсика, потому что ребёнок, почувствовав родную душу, уже не мог остановиться), после чего перевела информацию кому-то из призывно протянувших к ней телефоны людей, и, удостоверившись, что мама и бабушка уже бегут и будут с минуты на минуту, покинула остановку, так и не сделав обещанного перепоста.
Дела, к сожалению, ждут. В соседнем гастрономе уборщицу из Узбекистана пытаются уличить в краже, которую она не совершала; в квартале от кардиологической больницы у французского туриста случился сердечный приступ, а диспетчер скорой помощи в школе немецкий учила, да и то 30 лет назад. К студенту фармацевтической академии приехала из родной Турции мама, вышла в магазин без телефона и заблудилась: дома-то в районе общежития кругом все одинаковые! И ещё из онкологического диспансера звонила доктор – просят срочно им перевести пересмотр гистологических препаратов из Германии, а то вдруг надо будет утром другую химиотерапию начинать.
Уже по пути к магазину Любу всё-таки нагнали счастливая Ирит с мамой и бабушкой и заключили в трёхъярусные объятия. К счастью, на этой фотографии, моментально облетевшей социальные сети города, Любиного лица не было видно.
Как обычно.
***
- Люба, Люба, где ты, почему у тебя не ловит телефон? – Ася Энгаус, прикрыв рот рукой, как будто бы от этого на другом конце правда лучше слышно, прижимала трубку к уху. – Тут наш доктор с ума сходит и требует тебя. У них привезли в приёмный покой глухого парня с травмой головы. Он то ли ничего не помнит, то ли они его просто не понимают. Макс бегает по больнице и угрожает травмой головы и нам, если мы тебя прямо сейчас ему не найдём!
- Я в милиции, - Люба на том конце провода наслаждалась произведённым эффектом, но быстро сдалась. – Да нет, ничего не нарушила, я показания перевожу.
- Сейчас я скажу Яну, он за тобой прилетит! Люба, скажи адрес!
- Ну уж нет, я быстро приеду, 5 минут!
В трубке раздались гудки. Ася закрыла лицо руками и покачала головой. Аня хотела было пошутить про всю скорбь еврейского народа, но поостереглась: она понятия не имела, как Ася реагирует на шутки про свою национальность, особенно когда они на самом деле не про её национальность. Но зато история про Максимилиана Генриховича, которому не хватает любви, наконец, начала обретать некую логику.
- Это невозможно! Она сейчас поедет с превышением скорости, её заберут в милицию, как в прошлый раз, и всё, - горестно сообщила Ася.
- А на чём она ездит? – осторожно осведомилась Аня. – Может, я пока позвоню на охрану, чтоб её пропустили на территорию больницы?
- У неё есть пропуск, - тон Аси стал ещё более похоронным. – Это единственный в этом городе медицинский пропуск на мотоцикл.
- Эта ваша Люба ездит на мотоцикле? Зимой? В Перми? – брови у Ани слегка поползли вверх.
- Ага, на «Харлее», - с завистью кивнула Ася. – В прошлый раз она превысила скорость, и у неё отобрали права. За время без прав она соскучилась по быстрой езде так, что, в общем, через день их у неё снова отобрали.
- А-а-а… - протянула Аня. В её голове уже начал вырисовываться образ Любы – плечистой женщины в косухе, наверняка с копной волос неимоверного цвета. Или нет. Ирокез, точно. Рост, наверное, метра под два. Эта Люба, наверное, какая-нибудь рок-звезда местная. – Ты говоришь, она переводчиком жестового языка работает, да?
- Нет, она латынь у нас в университете преподаёт, - Ася опустила глаза и принялась с огромным вниманием изучать рисунок на линолеуме. Аня уже давно заметила, что все супергерои-неудачники, когда речь заходит о противопоставлении их и людей, поступают именно так. Может, у них есть какой-то кодекс джедая, который велит им, например, всегда смотреть в пол?..
- Ася, да что же ты, не переживай, - Аня осторожно положила руку Асе на плечо. – Подлечишься, выйдешь из академа и доучишься. И права на мотоцикл получишь, если ты тоже ненормальная… то есть, если тебе это нужно, конечно.
…За окном раздался оглушительный рёв мотора. Ася, едва не обрывая канюли с кислородом, рванулась к окну. Аня устремилась в приёмный покой, осознавая полную и безоговорочную победу любопытства над разумом - но нисколько в ней не раскаиваясь.
- Ну здравствуйте, лентяи-разгильдяи! – раздавался под древними сводами непривычно пустынного приёмного покоя мощный голос, который мог бы быть хорошим оперным контральто. В коридоре было темно, и Любу было невидно, но она неумолимо приближалась, судя по звукам. – Неужели так трудно выучить жестовый язык? В прошлый раз кто клялся, что запомнит хотя бы дактиль?
Аня стояла за спиной у Максимилиана Генриховича с ведром и шваброй и изо всех сил делала вид, что пришла по делу, а не поглазеть. Максимилиан Генрихович стоял у входа в кабинет, наполовину освещённый ярким электрическим светом из него, наполовину погружённый в пахнущую хлоркой и нездоровьем темноту больничного коридора. Вид у него при этом был совсем не грозный, скорее даже наоборот – приветливый как никогда.
Люба, наконец, выступила из тьмы.
Это была среднего роста, где-то до плеча Ане, весьма и весьма полная девушка в чёрном пальто нараспашку и красном вязанном берете. Короткие тёмные волосы Любы завивались и торчали во все стороны. Ярко-красная помада, ярко-красный свитер с хрестоматийными оленями. Очки в чёрной оправе. Родинка над верхней губой. Красные гриндерсы в синих бахилах.
Справившись с собой, Аня закрыла рот и с подчёркнутым вниманием принялась драить чистый пол сухой тряпкой.
- Что-то я не вижу покаяния на твоём лице, - вместо приветствия бросила Люба, на ходу скидывая пальто прямо в руки Максимилиану Генриховичу, и скрылась в смотровой. Максимилиан Генрихович обернулся - только тут он, кажется, заметил Аню. Доктор с каменным лицом вручил ей Любино пальто, зашёл в кабинет и захлопнул дверь.
Аня осталась одна – в темноте, в недоумении и в ярости.
***
- Макс, но ведь это не дело, - Люба с ногами забралась на стул в ординаторской и с аппетитом ела яблочное повидло столовыми ложками прямо из банки. – Пошлите уже кого-нибудь на курсы в общество глухих. Телефончик запиши вот, с факсом: восемь триста сорок два, два…
- Люба, ты не поверишь. У всех есть работа, а денег нет ни у кого. И потом, у нас же тут все ветераны умственного труда, вдруг человек плохо выучит и неправильно переведёт…
- Конечно, чтоб правильно переводить, надо переводить много, практиковаться и так далее. Это целая жизнь, Макс, - прочавкала Люба. – Но она стоит того. И вообще, сколько можно учить английский, есть куча других языков. Я могу понять, почему люди, например, баскский не учат – где ты в Перми найдёшь преподавателя? Преподаватели баскского все люди приличные, чего им тут делать. Ну или ладно, например, татарский (хотя я считаю, что не знать ни одного агглютинативного языка стыдно приличному человеку!), ладно таджикский или узбекский: как ни крути, всё-таки тоже иностранный, можно оправдаться, если постараться. Но русский жестовый язык, он же даже не иностранный! Стыдоба! У тебя случайно нет ещё варенья?
На столе росла горка мандариновой кожуры. Чайник на электроплитке в углу закипал уже, наверное, в десятый раз. На диване рядом с ней сидели Ян и Ася и в 4 руки вырезали снежинки из листочков отрывного календаря, который Ася, запутавшись в путешествиях и времени, забывала обрывать, и он теперь отставал от действительности почти на месяц.
- А сколько языков вы знаете, Любовь Петровна? – поинтересовался Малинин, вырезавший особенно затейливую снежинку и от усердия даже высунувший язык. Люба преподавала у него латынь, на которой Ян не то чтобы часто появлялся, поэтому чувствовал он себя сейчас крайне неуютно. Он и имя преподавателя-то узнал сегодня, но надеялся, что это пройдёт незамеченным.
- Все, Малинин.
Люба звякнула ложкой о пустое дно банки и с сожалением вздохнула. Малинин прикусил язык и заморгал. Чайник на электроплитке, чтобы заполнить неловкую паузу, протяжно засвистел.
- В смысле? – наконец, переспросил красноречивый студент-филолог, снимая чайник с импровизированного огня.
- В смысле все живые языки мира, Малинин.
– Так разве бывает?
- Конечно, не бывает, Малинин, - успокоила его Люба. – Некоторым людям ведь даже зачёт по латыни сдать не под силу. А ещё люди не летают, как птицы. А наши сны зависят от того, что мы ели на ужин. И прошлое – упрямая вещь и не желает меняться.
- То есть вы… тоже не человек?
- Конечно, Малинин, преподаватель же не человек. А переводчик вообще почтовая лошадь просвещения, - Люба картинно воздела руки к украшенному ржавыми узорами потолку. - Загнанная! В мыле! Вот я, между прочим, в кино собиралась сегодня. На «Звёздные войны». А я что делаю? Сижу в компании каких-то нелюдей, то есть студентов, что ещё хуже нелюдей, и доктора, как будто у меня с головой не в порядке. Наверное, и правда не в порядке. И вообще: я русским языком спросила: есть ещё варенье? Или вы тут даже русского не понимаете?
Ян морщил лоб, что-то про себя проговаривал и так смотрел на стену, что, казалось, сейчас просверлит в ней взглядом дыру, а потом спросил:
- А вот в Амазонии, говорят, есть язык Пирахан. Там, говорят, даже числа нет. И полторы фонемы. Его вы тоже знаете?
- Хорошая попытка, Малинин, - сладким, как яблочное повидло, голосом, ответила Люба. – Если посреди Перми внезапно окажется замерзающий представитель племени Пираха, я, конечно, применю все три фонемы и три тона этого чудесного наречия, чтобы помочь ему добраться до тепла. Но если ты задумал продать меня лингвистам в информанты, то нет, не сработает. Ладно. Раз варенья у вас больше нет, пойду я, пожалуй, у меня кино через 10 минут. Значит, так, Макс: на курсы в ВОГ пошлёшь своего донора удачи. Ну а что, повезло так повезло! Малинин, учи латынь. А ты, Аська, заходи в гости поговорить, а то забудешь бабушкин язык, она расстроится. В Новом Году увидимся.
- Люба, давай я тебя переброшу на полчаса назад, - начала вставать Ася.
- Тут 5 минут ехать. Малинин, до свидания. Auf wiedersehen, zay gezunt!
- А это какой язык? – поинтересовался лингвистически наивный в германских языках Малинин. Ася, судя по её лицу, не то опять завидовала Любе и её «Харлею», не то опять переживала за Любины права, не то опять предавалась детским воспоминаниям о бабушке, об утраченном времени и каких-нибудь колокольнях Бальбека – в общем, явно пребывала где-то не здесь.
- Не какой, а какие, - ответил за Асю Макс. Он рывком открыл окно и с наслаждением закурил. За окном взревел мотор «Харлея». Жёлтый луч света прорезал снегопад. Доктор поправил очки, наполовину свесился в окно и, убедившись, что опасность миновала, извлёк из-под стола трёхлитровую банку вишнёвого варенья.
- А что это вы на меня так смотрите? Я никогда и не говорил, что я альтруист.
***
На остановке не было никого, кроме почти сливавшейся с сугробом белой фигуры – зыбкая границы между вечером, когда автобус ещё, может быть, ходит, и ночью, когда его уже точно не будет, давно прошла. Фонарь над остановкой периодически моргал, как будто засыпал на посту.
И всё же одинокая фигура на занесённой снегом остановке чего-то ожидала на краю тротуара. Люба пронеслась мимо, окатив фигуру снегом и грязной кашей из-под колёс, проехала ещё 2 квартала, выругалась сквозь зубы и лихо развернулась на встречной. 31 декабря, какой ненормальный тут будет по своей воле стоять? Какой ненормальный будет тут по своей воле ездить?
- Автобусы не ходят, - сообщила она, резко затормозив у остановки. – Или вы тут Деда Мороза ждёте?
- Так я сам Дед Мороз, - дружелюбно ответил Любе белый сугроб, больше напоминавший снеговика. – Просто что-то у меня с санями сегодня проблемы.
Люба протёрла очки; высоченный пожилой мужик в белом пуховике, действительно припорошенный снегом по самую макушку, выглядел неожиданно дружелюбно. И ничему не удивлялся.
- Вам в Великий Устюг, поди? – Люба сочувственно скривилась.
- Хуже, - Дед Мороз отряхнулся и оказался действительно бородатым.
- В Закамск, что ли? – догадалась Люба. Окладистая борода, белая и длинная, вызвала у Любы желание подёргать и проверить, не из ваты ли она, и теперь она, серьёзный человек, преподаватель латыни и переводчик с многолетним стажем, боролась с собой.
Дед кивнул. Люба прикинула в уме, сколько бензина осталось в её железном коне, и сделала решительный приглашающий жест. Дед Мороз засунул руку в сугроб и извлёк из него увесистый мешок, который, заправским жестом перекинул через плечо.
- Спасибо, внучка, выручила.
- Ну, может, это покроет то, что я весь год плохо вела себя?
Мотор взревел. Ветер свистел в ушах; снегопад усилился настолько, что Люба почти не видела дороги впереди себя. Где-то под ними лениво ворочалась подо льдом Кама, которой, наконец, не надо было отмахиваться от рыбаков, зачем-то дырявивших её одеяло.
Ехали молча.
«Нет, борода всё-таки не из ваты. Тут что-то другое. Мочалка? Искусственные волосы? Но почему тогда сосульками не замёрзла? Оригинальное всё-таки занятие у мужика. Вот это работа. Это я понимаю».
- Дедушка, а куда в Закамске-то? – своевременно поинтересовалась Люба, когда позади остался инфернально мигающий в темноте новогодней иллюминацией дворец культуры.
- Да тормози хоть здесь, - раскатисто прозвучал за плечом голос деда. – У меня в каждом доме дело найдётся. А с некоторыми и на посту…
От неожиданности Люба действительно затормозила – в полуметре от преграждающего ей дорогу полосатого милицейского жезла. Она даже не успела испугаться, зато успела не на шутку разобидеться на Деда. Если он такой зоркий, почему не сказал? Она ж, поди, километров под 100 ехала, чёрт возьми, сейчас прав лишат опять. Надо было слушать Энгаус… Вот чёрт. И прямо под Новый Год.
- Здравия желаю, Дедушка, - раскрасневшийся молодой инспектор ГАИ сиял как новогодняя ёлка и улыбался до ушей, по форме напоминавших ручки кастрюли и предательски торчавших из-под форменной шапки.
- Привет, Володя! Ну ты и вырос, - Дед заключил инспектора в могучие объятия. Люба вжалась в сидение и решила прикинуться, что её тут нет. Впрочем, у них тут кажется, семейная мафия. Смешно, когда твой дед работает Дедом Морозом, наверное. Может, он уговорит внука её не штрафовать?..
Любин пассажир бодро соскочил с мотоцикла и углубился в свой огромный мешок, скрывшись в нём почти наполовину. Из мешка донеслось:
- С бабушкой будешь встречать?
- Да не, я дежурю, дедушка Мороз, - развёл руками инспектор Володя. – Но она ничего, всё понимает. Вроде к ней мама зайдёт, ну и я, как освобожусь. Я гитару ей купил новую, только вот…
Снегопад усиливался. Инспектор Володя перевёл взгляд на Любу. Взгляд этот ничего хорошего не предвещал. Люба молча полезла в карман за правами.
- Струны забыл, знаю, - донеслось из мешка. – Сейчас, погоди.
Когда инспектор дорожно-патрульной службы Владимир Козлов как раз закончил выписывать штраф за превышение скорости водителю Любови Толмачёвой, из искрящегося сугроба, в который успел превратиться мешок с подарками, вновь возник Любин бородатый пассажир и протянул Володе аккуратную коробочку, перевязанную зачем-то красной лентой.
- Вот, тут струны бабушке нейлоновые, ну и каподастр, который ты тоже забыл. Ты там под ёлку спрячь как-нибудь, сам знаешь.
- А почему бы вам самому не спрятать? – порядком замёрзшая и слегка раздражённая Люба мрачно смотрела на деда из-под своего берета.
- Я не могу, - доброжелательность деда, кажется, невозможно было поколебать ничем, но он смутился. Или просто от мороза покраснел? Кто его разберёт… – Она в меня, как бы так сказать помягче… ну… не верит, в общем. Но это ж не повод без подарка сидеть, правильно?
Люба хотела сказать что-то привычно колкое, но почему-то прикусила свой подвешенный подобно маятнику Фуко и, видимо, потому сутки напролёт болтавший язык, а щёки у неё покраснели - то ли мороз и без того был достаточно колюч, то ли Любе стало неведомо почему стыдно. Стыдно за то, что она с самого детского сада была яростным противником теории о существовании Деда Мороза. «Нет, ну вы поймите, - каждую зиму втолковывала она малышам из своей детсадовской группы, стоя на горке, как на броневике. – Вот вы даже ещё не умеете писать, как какой-то там дед узнает о том, чего вы хотите? Бросьте, это мама с папой покупают!» Дети, уяснив, что Дед Мороз – опиум для народа, начинали несмело, но вполне искренне рыдать. Воспитательница ругала Любу. А через год всё повторялось. Потому что… ну не может же он быть настоящим? Что за маскарад вообще.
Люба и искоса посмотрела на деда: тот достал из кармана огромную карту, развернул её и что-то бурчал себе под нос, водя длинным пальцем по улицам Города, приобретавшим на бумаге вид безликих и одинаковых линий, хотя в реальности каждая из них была целой вселенной.
- Любовь… Петровна, - инспектор патрульно-постовой службы Владимир Козлов аккуратно, как к незнакомой собаке, притронулся своей здоровенной ладонью к рулю Любиного мотоцикла. – Ведь это у вас… ну, типа… настоящий «Харлей» же, да?
- Ещё какой, - Люба сосредоточенно потёрла нос и поправила очки.
- А он какую скорость развивает? – глаза у инспектора Козлова напоминали две фары дальнего света в тумане.
- О, я бы показала, - Люба многозначительно скривилась и даже как-то приосаниилась. – Но у меня не хватит денег на ещё один штраф!
Лицо инспектора Владимира Козлова оставалось каменным («настоящий профессионал, непробиваемый!» - подумала Люба), но зато несколько раз сменило цвет: сперва оно приобрело гранитный оттенок, затем окрасилось в мраморный, перешло в родонитовый, и тогда инспектор Козлов, наконец, заговорил.
- Любовь Петровна. Я это. Ну. Типа. Вы не сочтите за что-нибудь. Я же, ну, не кто-нибудь. Я вас оштрафовал за дело. У меня работа такая. И в жилом районе, ну, нельзя так ездить. Я понимаю, что новый год, но вдруг вы бы вы кого-нибудь того. Ну, не того. И у него бы нового года не было. И никакого бы это. Не было. Никогда. Понимаете.
Люба вспоминала древнего грека Демосфена, который говорил, набрав в рот камней, и представляла себе инспектора Козлова, который вот так вот, в шинели и шапке, стоит перед разноцветной и шумной, как морской прибой, древнегреческой толпой и смотрит на афинян серьёзными глазами, зажав в руке квитанцию. И где-то там, в толпе, стоит бабушка оратора и теребит узловатыми пальцами край своего хитона. Но отчего-то Любе совсем не было смешно – а было…. Ну, в общем. Это. Стыдно. Типа. Потому что вообще-то инспектор с ушами как у кастрюли был более чем прав, и она сама это знала.
- Да всё правильно. Что я, не понимаю, что ли. Ещё и темно, - Люба подняла голову. Она чувствовала себя настолько глупо, что терять было нечего. – Но я правда хорошо вожу. Если хотите, я вас покатаю. На скорости 45 километров в час.
Обрамлённые заснеженными ресницами фары дальнего света несколько раз моргнули и засияли ярче прежнего, а Люба пожалела, что инспектор Козлов не может улыбаться всё время. Вообще всё.
…Рассекая снегопад, сонно бродивший среди домов и деревьев и выискивавший, что бы ещё побелить, чёрный «Харлей», как послушный пёс, устремился вглубь микрорайона с двумя всадниками на спине.
Дед Мороз достал из правого кармана пожелтевший треугольник в косую линеечку и, усмехнувшись в усы, переложил в левый.
На треугольнике была нарисована ёлка из подобных друг другу треугольников и рыжий кот с 7 ногами, сидевший на кривоватой, но узнаваемой цепи. Кот пил молоко из бездонной кастрюли, под которой неумелой, но твёрдой рукой было написано:
«Дед Марос! Паздравляю тебя с Новым Годам. Надеюсь у тибя всё хорошо. Я бы хател паехать на «Харлее», пусть бы даже его вадил ни я. Такое моё зоветное желание.
Володя К. (не Кастрюлькин!!!!), 6 лет»
***
- А как вы успеваете их всех объехать до Нового Года?
- Так ведь пока я всех не объеду, Новый Год не наступит, внучка.
Они снова неслись по Камскому мосту – только уже в другую сторону. Позади осталось бесконечное (для Любы) число почтовых ящиков, скрипучих подъездных дверей, покосившихся крылечек и даже настоящих, взаправдашних печных труб (правда, Дед Мороз туда не лазил и вообще страшно оскорбился, когда Люба ему это предложила), в одну из которых Люба аккуратно спускала на верёвочке весь мир и пару коньков в придачу. Роль мира исполнял глобус – и исполнял довольно неплохо.
Впрочем, возможно, что целый мир кому-то тоже достался: подарки у Деда были самые разные. Кто-то получал в подарок игрушечную железную дорогу, кто-то – почти потерянное почтой, но чудом всплывшее откуда-то письмо из Калифорнии, покрытое татуировками синих штампов и шрамами растёкшихся букв обратного адреса.
Кто-то мечтал о собаке, и Любе оставалось только открыть железную дверь подъезда перед замерзающим бездомным щенком, а дальше они вдвоём с Дедом изучали карту во дворе и слушали, как из открытой форточки доносится «Мама, я назову его Джеком», «Папа, я его уже люблю», «Петя, а может, нам и правда питбуль не нужен; смотри, какой хороший» и «А твоя подруга Наташа, она же ветеринар», и, наконец, «Утром звоню Наташе, а до этого сделай милость, не суй пса в кровать! Что? Джека? Ну тем более, Джек серьёзный парень, у него будет своё спальное место».
…Куда проще и прозаичней была проблема студентки медицинского училища Анны: вместе с родителями и друзьями, наконец, собрались встретить Новый Год все вместе - в лесу, на лыжах, с мандаринами, чаем в термосе (кстати, вот почему сладкий чай из термоса любят все, даже те, кто просто сладкий чай не пьёт?) и костром, но, разумеется, забыли дома зажигалку.
- Мама, ты не поверишь, - радостно махала руками Аня, едва не разливая чай. – Магазины, конечно, все давно закрыты, но я прямо у лыжной базы встретила такого высоченного старика, который дал мне аж 10 коробков спичек!
- Отберите у неё их скорее, - призывал с набитым мандаринами ртом фельдшер Валера. – Она или сломает, или потеряет!
- Если и потеряет, то, в целом, не сегодня, - меланхолично протянул так и не представившийся парень с длинными волосами, который периодически проявлялся из толпы, чтобы настроить кому-нибудь крепления у лыж. Как его звать-то? При встрече Валера не спросил, а теперь было уже неудобно.
Ну, значит, не судьба.
…Игорь Иванович К., встречавший новый год в парке на трамвайном кольце, отправился к пруду покормить уток, а когда вернулся, обнаружил, что ёлка у деревянной сцены наряжена. Прямо как в детстве: тут были и старинные вишенки из медной проволоки, и шар с памятным олимпийским мишкой, и даже фарфоровый голубь на прищепке, которому ещё лет 30 назад кто-то из гостей отбил крыло, привычно нахохлился возле ствола, отворачиваясь раненым боком от наблюдателя (Люба едва не отбила ему второе крылышко, но этого инженеру К. знать было вовсе не обязательно!)
Кое-что, впрочем, Игорь видел впервые. Но мятного цвета шарик с нарисованными на нём белыми снежинками как будто всё ещё хранил тепло музыкальных пальцев, пахнущих ментоловыми сигаретами – хотя пальцы, касавшиеся его, и были теперь бесплотны.
Также нетрудно было определить, кому принадлежала менора, которую Люба сначала отказывалась зажигать, мотивируя это тем, что язык-то она знает, а что говорить – нет. Закончилось всё тем, что Ольга сходила за Бертой Исааковной, которая отругала почему-то не Любу, а Асю (которая была вообще не при чём) за плохую память, но явно была очень тронута.
Куда Ольга ходила за коллегой, Люба предпочитала не думать – равно как и о том, как именно в мешке у Деда Мороза оказались красная звезда с отколотым лучиком, пряничный домик, часы из крышки от «Нескафе» с нарисованными не в том порядке цифрами, хрустальная сосулька, плюшевый медведь с клетчатым ухом и другие сокровища, принадлежавшие в самые разные эпохи другим призрачным оркестрантам, собравшимся на сцене.
***
- Люба, - наконец, нарушил затянувшееся молчание Дед. – Притормози чуть-чуть. Я очень давно, уже минут двадцать хотел спросить у тебя 2 вещи: ты умеешь врать и делать оливье?
- Что?
При нажатии на тормоз мир вокруг обрёл очертания, и красный кирпичный дом по левую сторону от дороги, утонувший в снегу почти по карниз первого этажа, оказался подозрительно знакомым. И эти заросли болиголова, сухими ветряными мельницами стремящиеся в небо из сугроба. И эти старинные ковры, год за годом, в дождь и слякоть сушащиеся на турниках и качелях. И эти засохшие ветки плюща, обнимающие козырёк подъезда и, кажется, удерживающие его от неминуемого падения. И окно. Одно ярко светящееся окно на втором этаже.
Люба надавила на газ.
- Нет-нет, мы приехали.
Люба спрыгнула с мотоцикла, оценила диспозицию и, недобро ухмыляясь, повернулась к Деду Морозу.
- А вас не случайно в Болгарии называют «Дядо Мраз»!
- Не меня, а моего коллегу! – возмутился старик, отряхивая бороду. – Ты ж переводчик, должна бы знать. Значит, по поводу оливье придётся звонить кому-то ещё из ваших. А Мразу надо бы позвонить поздравить. Что-то он на поясницу жаловался под Рождество, как бы не разболелся!
Но Люба его уже не слушала. Она стояла и смотрела на это окно, похожее на зависшую в воздухе звезду, которая почему-то решила не падать не землю.
Казалось, что здесь не изменилось ничего. Также, как 15 лет назад, шёл из трубы дым, алела там, в вышине, герань на подоконнике. Та же табличка с номером и именем дома. Даже плющ, казалось, не забрался выше карниза… И наверняка футбольный мяч, которым они играли, всё ещё лежит в кустах и даже не сдулся. И всё, что они писали мелом на стене в подъезде так там и осталось. Только не прочитать – на двери висел ржавый украшенный странными завитушками замок.
- Знакомые места? – Дед Мороз материализовался за плечом у Любы и понимающе хмыкнул. – Ты же тут жила, да?
Люба не ответила. Сколько раз в детстве она мечтала о том, чтобы жить в Доме Одного Окна, столько же раз потом радовалась, что с ней этого всё-таки не случилось. Точнее, что это случилось не с ней.
- Так ты умеешь врать и делать оливье?
Падал снег. Пролетая возле освещённого окна, снежинки делались золотыми. Стояла неправдоподобная тишина. Люба, словно очнувшись, обернулась и указала на замок на двери.
- При чём тут оливье… Её новогоднее желание уж точно не про меня.
- Поэтому я и спрашиваю, умеешь ли ты врать. Впрочем, давай лучше назовём это театром, - Дед Мороз приподнял левую бровь и многозначительно ухмыльнулся в заснеженные усы. – Ты же представляешь, как страшно и больно, когда ломаешь, например, ногу? И как тебе необходима врачебная помощь?
Ей резко стало холодно и весело – как на горке, когда ты на неё, наконец, взобрался и только сейчас понял, какая она высокая и как же тебе страшно ехать вниз. Но не сидеть же тут теперь с санками до скончания времён? И вот ты отталкиваешься, закрываешь глаза и…
- Ну вы и зараза, - восхищённо присвистнула Люба. – Он же вас убьёт. И меня заодно.
- Нас не догонят, - пообещал Дед Мороз. – Во-первых, я волшебник. И, во-вторых, всё-таки даже медицинской «Волге» далеко до «Харлея», правда?
***
Аня Иванова и фельдшер Валера, вырывая друг у друга телефон, звали его на лыжную базу отмечать праздник.
- Максимилиан Генрихович, вы же врёте! Вы специально нам наврали, чтобы не поехать! Я знаю, кто сегодня дежурит – и это не вы! – орал Валера, проявляя чудеса тактичности и неожиданный сыскной навык.
- Узнаю, как вы добрались до журнала, Лазарев, вам же не поздоровится. Вы тут даже не работаете.
- Если вы не приедете, мне же весь год не повезёт! – смеялась в трубку Аня. Из трубки слышались голоса, завывание ветра, ностальгический перебор гитары жёлтой и, казалось, даже пахло зимним лесом и костром.
- Вам, Иванова, и так весь год не повезёт, - отрезал Макс и повесил трубку.
Часы пробили одиннадцать. На столе стояла пустая банка из-под вишнёвого варенья; пол был усыпан обрезками прошедших дней, которые, превратившись в прошлогодний снег, украшали окно и дверь ординаторской.
Он действительно сегодня не дежурил – зато дежурила заведующая кардиологией, которая пригрозила выгнать его на мороз, если увидит в отделении после 10 вечера. Примерно аналогичное она, наверное, сказала и Асе Энгаус, судя по тому, что Ася закрасила свой цианоз помадой и лаком для ногтей, нарядилась в синее платье и куда-то умотала на такси - с ветерком, с верным Яном и с чемоданом лекарств. Оба выглядели счастливыми, и Макс, выпуская вслед жёлтой машине сигаретный дым, думал, что для того, чтоб напоминать героев Шагала, этим двоим, пожалуй, даже не надо сегодня летать над городом.
Звонил Игорь и передавал ему бесконечные слова с той стороны – в том числе от Оли, которая желала ему, как всегда, любви, и Берты Исааковны, которая, как всегда, желала всему миру, чтобы у этого несносного Максимилиана уже когда-нибудь ну хоть чуточку улучшился характер. Отец не передавал ничего, из чего Макс делал вывод, что по-прежнему делает всё правильно.
Рада Аркадьевна, которая, как любой предсказатель, никогда ничего не желала, заходила утром – она и принесла ему то самое вишнёвое варенье, которое Макс чудом уберёг от Любы.
Ох уж эта Люба. Чёрт её знает, где она встречает Новый Год – но уж точно весело. Главное, чтоб опять не пришлось вытаскивать её из милиции, как в прошлом году (тогда майор даже не хотел её отдавать, потому что у Любы с собой был аккордеон – вы не знали, что она играет на аккордеоне? – и они как раз пели дуэтом «Во поле берёза стояла», когда на пороге отделения воздвигся заснеженный и заспанный Игорь). Или везти ей бензин в лес под Полазной, где он у неё неожиданно кончился, как в позапрошлом (ожидая подмогу, Люба успела познакомиться с какими-то лыжниками-туристами, и в город Максу пришлось везти не одного человека, а пятерых, при чём все говорили на разных языках).
Телефон на столе угрожающе завибрировал. Крошки печенья и мандариновые шкурки в панике распозались от него по гладкой, хотя и залитой чернилами столешнице. На экране с поистине роковой неизбежностью проступили буквы «Любовь».
Снегопад за окном стал плотным, как тюлевая штора. С двери ординаторской отклеилась и медленно упала снежинка с остатками цифр 2 и 5. Звякнула о банку, падая, испачканная в вишневом варенье ложка.
- Ма-акс, - раздался в трубке срывающийся оперный голос доцента Толмачёвой. – А что происходит с человеческой ногой, когда на неё упал мотоцикл? Я её теперь не чувствую, это нормально?! Ты опять дежуришь, я помню, но…
- Не дежурю. Вызывай скорую, слышишь, Люба, но тяни с ними время до моего приезда. Где ты сейчас? Точный адрес?
- У меня садится телефо-он, Ма-акс, - простонала Люба. – Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Хлопнула открывшаяся форточка. Короткие гудки. Макс замер - с трубкой в руке, с открытым ртом, с развевающимися на ветру волосами и внезапно покрывшимися изморозью стёклами очков.
***
- Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Люба технично нажала «отбой» и выключила телефон. Для натуральности она и правда залезла в сугроб, где немедленно до дрожи замёрзла. Дед Мороз, наблюдавший за спектаклем с мотоцикла, несколько раз хлопнул в ладоши.
- Тебе бы в театре играть, Люба. Сколько у нас есть времени? Это же вроде другой конец города…
- Да это же Дом Одного Окна, Дедушка! - Люба уже вылезла из сугроба и отряхивалась как собака, параллельно пританцовывая ногами что-то ирландское. – Тот, кто ищет его, всегда находит за первым же поворотом. Вы разве не знаете? Это же городская легенда.
- Кажется, оливье для них нам уже не добыть. Но тогда что же нам делать, внучка?
- Бежать, - закончили они хором и, нервно смеясь, как подложившие кнопку на стул учителю первоклассники, устремились в подъезд дома напротив. Мотоцикл как непосредственный участник событий остался лежать во дворе.
…Спустя несколько минут через двор чёрной летучей мышью метнулась тень Макса, едва набросившего куртку поверх халата, но, конечно, не позабывшего своих инструментов. На мгновение свет из окна напротив озарил его бледное сосредоточенное лицо и сжатые в ниточку губы. Макс замер и огляделся, как будто только сейчас понял, наконец, куда он попал. Он поднял голову и, кажется, побледнел ещё больше. Потом перевёл взгляд на лежавший в сугробе мотоцикл и решительно шагнул к подъезду.
Хлопнула дверь. Дом Одного Окна впустил своего посетителя.
***
…В подъезде было тепло. Пахло полынью, мятой, тысячелистником и, как ему показалось, красным вином – тем самым, которое они пили здесь летними вечерами, когда читали по очереди «Декамерон» на этой лестничной площадке.
Сколько лет им было? Люба тогда сдавала зарубежную литературу и заразила их этими чтениями вслух. Она утверждала, что ни за что не вынесет это любовное нытьё Филострато одна, поэтому они должны помочь ей. И они помогали, они жгли свечи в невозможных количествах и обсуждали прочитанное до утра. А утром он бежал на работу в анатомичку, засыпая на ходу, но улыбаясь во сне.
А сколько лет им было, когда он нашёл во дворе старый футбольный мяч и забивал бесконечные голы в двери подъезда, пользуясь тем, что вратарь не может покинуть пределов своей зоны?
Когда он вообще догадался об этом? А Люба? Кто им сказал? И, главное, кто и когда сказал об этом ей?
Чёрт возьми, о чём же он думает? Нужно же немедленно идти к Любе. Что с ней вообще? Если бы она успела вызвать скорую, то скорая уже приехала бы… Только бы они её никуда не увезли. Надеюсь, они догадались зарядить телефон, если увезли? Тут же есть розетки. Да, чёрт возьми, даже тут, в этом анахронизме, в этой живой легенде есть розетки!
Перед глазами Макса пронеслись последние 15 минут и он понял, что это ловушка.
Макс дёрнулся к двери, схватился за ручку… Тёплая медь в ладони моментально оживила в памяти и тот день, когда он в последний раз хлопнул этой дверью.
Бежать было поздно. Бежать было поздно с того момента как он сделал шаг внутрь. Макс несколько раз вдохнул, выдохнул и обернулся.
- Ты в курсе, что у тебя ботинки разные?
Она, конечно, стояла на лестничной площадке – как всегда, тощая, как смерть, с этим своим Z-образным сколиозом, как всегда, в каком-то из своих нелепых платьев, с распущенными волосами, бледная как чёрно-белая иллюстрация к Эдгару Алану По. Босая, конечно – о это чудовищное плоскостопие, конечно, она даже не подумала ни разу за все эти годы о том, чтобы его лечить. В руке подсвечник, на плече ворон – мерзкая птица, вот уж кто точно никогда не состарится и не умрёт. И будет вот так же, не мигая смотреть на нас с видом умника, хотя на самом деле не смыслит вообще ни черта.
- Почему ты плачешь? – спросила она.
- Из-за ботинок, - выдавил Макс, глядя в пол. – Об утрате правого. Бесконечно любимого правого ботинка.
***
До Нового Года оставалось 15 минут, когда Люба затормозила у памятника Пушкину, чтобы высадить Деда Мороза. Небо, ещё чёрное в белый снежный горошек, уже готовилось расцвести сотнями фейерверков и петард; стёкла домов и стёкла бокалов уже готовились зазвенеть. Любин телефон разрывался от поздравительных сообщений – но то, что среди них не было ни одного от Макса, говорило о том, что всё удалось.
…Глядя вслед стремительно удаляющемуся мотоциклу, Дед Мороз вытащил из правого кармана обожжённый по краям тетрадный листочек, на котором быстрым почерком прирождённого синхрониста было написано
«Ну ладно.
Я сдаюсь.
Пусть я сдам сессию, и философию тоже!
Пусть Винтер поступит в свой чёртов медицинский – может, тогда он, наконец, сможет оторвать свой нос от книг и увидеть, что на дверях Дома Одного Окна для него никогда нет и не было замка.
Пусть мама не упадёт в обморок, когда узнает, что я получила права на мотоцикл.
И самое главное: пусть, если ты всё-таки существуешь, я когда-нибудь узнаю об этом.
Люба Толмачёва, 19 лет. Пермь».
(Спасибо Лисы по ту сторону дождя за помощь с этим текстом и с гипертекстом, в котором мы живём).